Реставрация икон, возрождение святынь, возвращение им, разрушающимся от времени, а зачастую и претерпевшим поругание, первоначального вида… Тяжкий и святой труд, требующий невероятного терпения, внимания, огромных знаний, высокой культуры. Счастье, когда люди, научившиеся это делать, нашедшие в этой работе себя, есть в твоем городе. Наш собеседник — руководитель реставрационного отдела Радищевского музея Андрей Моченцов.
— Андрей Геннадьевич, откуда Вы происходите, где Ваши корни? Расскажите немного о Вашем детстве — было ли в нем что-то такое, что хотя бы как-то указало на Вашу дальнейшую судьбу?
— Я саратовский, коренной — кореннее, как говорится, не бывает. Родословную свою мне удалось проследить до начала XVIII века, и все это саратовцы. Отцовская линия — крестьянская, по маминой линии — мещане и купцы. Что касается каких-то знаков моей судьбы… Ни мои родители (папа — профсоюзный работник, мама — экономист), ни бабушки мои икон в доме не держали. Меня всегда интересовала история, и исторический факультет я выбрал осознанно. Но историю нравилось постигать через конкретный предмет, через вещь, которую можно взять в руки. То есть не просто страничка учебника мне была нужна, а материальное воплощение прошлого. Увлекался нумизматикой и бонистикой — коллекционированием старинных монет и бумажных денег. Это, наверное, и привело меня в музей, хотя изначально в этой сфере работать не собирался.
— Тут стоит заметить, что, окончив вуз, Вы пошли в Радищевский музей подсобным рабочим…
— Я же окончил Педагогический институт, и во время учебы познакомился с педагогами, каждый из которых представлялся мне недосягаемой вершиной; я понял, что так работать, как они, никогда не смогу, а вполовину — как-то не очень хотелось… Решил сходить в музей, спросить, нет ли там работы для меня. Вакансий в научных отделах не оказалось, и мне предложили место подсобного рабочего — с перспективой перехода к научной деятельности через какое-то время. Я согласился, и так случилось, что именно тогда в Саратов, в Радищевский музей приехала реставратор Ольга Александровна Пригородова. Она не первый реставратор, посетивший Саратов, — наша экспозиция церковного искусства по сути сформировалась благодаря московским специалистам, изначально в запасниках Радищевского музея практически не было икон, готовых к экспозиции. Меня приставили к Ольге Александровне — помогать. Так все для меня и началось — в 1991 году. Ольга Александровна потом не раз приезжала в Саратов, я помогал ей, а потом стал ее учеником.
— Вы почувствовали в этом свое призвание?
— О призвании тогда еще рано было говорить: скорее, почувствовал к этому интерес, понял, что нравится этим заниматься. У нас ведь нехарактерное для музеев собрание: в основном поздняя икона, XIX век. По этим иконам тогда практически не было литературы, информацию приходилось по крупицам собирать, и это было очень интересное исследование. Позже я поступил в аспирантуру Российской академии живописи, ваяния и зодчества Ильи Глазунова, где моим научным руководителем стал патриарх отечественной реставрации — Виктор Васильевич Филатов.
— Вы помните свою первую самостоятельно отреставрированную икону?
— Конечно, помню: святитель Иона, митрополит Московский, из муромского чина, она у нас теперь в экспозиции. В процессе работы я трижды возил ее в Москву, в научно-реставрационный центр имени Игоря Грабаря. Она оказалась очень сложной, на ней было несколько слоев записи, сохранность плохая… Я очень хорошо ее помню до сих пор, все этапы работы подробно.
— Что Вы переживаете, когда перед Вами сильно пострадавший образ и Вам предстоит его возродить? Боль, страх ответственности, трепет?..
— Когда вижу икону в плохом состоянии, у меня всегда возникает желание ее «починить», даже если она не в руках у меня — если я ее вижу, будучи у кого-то в гостях или в антикварном магазине. Конечно, всегда переживаю за пострадавший святой образ. Но это не страх и боль — это, скорее, отношение врача к пациенту. Кроме того, это всегда интерес, ведь каждая икона индивидуальна. Нет двух одинаковых икон, даже если они вышли из-под одной и той же руки, хранились в схожих условиях — процессы, происходящие с ними, всегда будут разными. И то, что вложил в них иконописец, будет в дальнейшем по-разному проявляться.
— Вам нужно было не только освоить процесс реставрации иконы, но и познакомиться с иконописью как с особым искусством, духовным видением. Какие именно шедевры русской иконописи и каким образом на Вас повлияли?
— Начав учиться реставрации в Москве, я часто ходил в Третьяковскую галерею. Самое сильное впечатление произвела на меня Владимирская икона Божией Матери. Оставили отпечаток и Звенигородский Спас, и Троица, и образ святых Бориса и Глеба… Ольга Александровна помогала мне постигать икону, снабжала специальной литературой, которой тогда было очень мало, но главным оставалось все же непосредственное впечатление.
— А шедевры портретной живописи — европейской, русской — такого впечатления не производили?
— Это просто совершенно разные вещи. И разница не в технике, а в мировосприятии, в вИдении реальности. Икона не телесный, а духовный портрет. И кроме того, перед старинными иконами люди молились веками, и это сказывается на них — на том впечатлении, воздействии, которое они на нас производят. Через икону нас согревают молитвы наших предшественников, предков. Это нельзя сравнить с тем впечатлением, которое производит живопись, пусть даже гениальная. Хотя европейское искусство до XIV века еще несет в себе определенные характеристики иконописи. Позже Европа пошла по пути визуализации — стала совершенствоваться в изображении материального, видимого плотскими глазами. Живопись воспринимать проще, а видеть икону — это всегда духовный труд.
— Ваше погружение в мир иконы и личное воцерковление происходило одновременно?
— Да, к вере я пришел через иконы. Чем глубже я погружался в этот мир, тем очевиднее становились для меня истины православия.
— А может ли человек заниматься иконами — изучать их, писать о них книги, реставрировать — и при этом не становиться верующим?
— Вполне может. Я знаю людей — прекрасных специалистов в этой области, но притом атеистов. У каждого свой путь, свой выбор. Православие — это вообще всегда свободный выбор человека, он ничем не предопределяется.
— Бывает ли так, что Вам хочется сделать что-то на иконе лучше, чем это сделал в свое время ее автор, иконописец? Останавливаете ли Вы себя?
— Да, и это краеугольный камень нашей работы. Мы не имеем права вообще себя показывать, наше дело — показать иконописца. Наша работа учит смирению и терпению. Иногда кажется: вот эту икону я сделаю легко и быстро. Начинаешь делать — и все оказывается очень сложно и медленно. И это приходится принимать.
— Поэт Светлана Кекова и ее супруг, филолог Руслан Измайлов, обращались к Вам с просьбой о реставрации иконы «Двенадцать праздников», которую они нашли на чердаке родового сельского дома Светланы Васильевны. Я видела эту икону до реставрации — это была доска с какими-то остатками изображения… Как Вам удалось восстановить образ? Или, может быть, это уже написание новой иконы на старой доске?
— В этом случае нужно говорить о реконструкции иконы. Это не всегда бывает возможно, но в данном случае помогло то, что такие иконы тогда, в конце XIX — начале ХХ века, были широко распространены, и я видел достаточно образцов. Поэтому мне удалось по остаткам изображения понять, что там и где было, и вернуть иконе ее облик — с большой вероятностью, именно такой, каким он и был прежде.
Таких историй в памяти Андрея Геннадьевича немало. По его словам, во время работы над иконами с ним не раз происходили «маленькие чудеса». Эти чудеса остаются его тайной, таинством, совершающимся в тишине, в смиренном кропотливом труде, когда человек наедине со святыней.
Газета «Православная вера», № 04 (720), май 2023 г.
[Андрей Моченцов, Беседовала Марина Бирюкова]