– В них есть какая-то тайна,- говорит моя дочка.
— Необыкновенные они..
– Конечно необыкновенные, они же лоскутные – их сшили из тряпочек.
– Кто сшил? – не унимается дочка.
– Художник. Людмила Горожанина. Её весь город любит и знает. Помнишь, она тебе еще куклу подарила тряпичную?
– С косичками из коричневых ниток?
– Ну да… И лоскутное одеяло…
– Мама, а она была маленькой?
– Ну вот, поеду к ней в гости и узнаю.
– Узнай. Узнай и с проси, были ли у неё косички, но только не из ниток, а настоящие, как у меня. И всё мне о ней расскажи. Ты к ней на чём поедешь-то?
– На трамвае,- говорю.
— К ней все на трамвае ездят.
По дороге к дому Людмилы Горожаниной вспоминаю одно из её знаменитых изречений, типа: «Усталый путник! Оставь на время дела и заботы, брось свое тело в «транвай» «тройка» и, переместясь в пространстве города С., воспари душой.
Среди диковинных зверей и птиц, русалок и ангелов, среди лоскутных садов с плодами из пуговиц, среди тряпичной вселенной, прошитой Людмилой Горожаниной, парила я, записывая и запоминая…
– Младенчество мое протекало в Глебучевом овраге, по ту сторону Приваловки. Это насыпь такая земляная, что разделяет овраг. В ветхой развалюшке ползала около печки и рисовала углём на её белёном пространстве. Бабушка серчала, отбирала уголёк, забеливала печь, но я снова чертила, чиркала, одной мне ведомые каракульки.
Потом мы переехали в старинный купеческий дом на углу Комсомольской и Челюскинцев. У дома была душа. Он жил какой-то своей жизнью. Я это всегда чувствовала и знала. При доме был изумительный двор. Для детей это был даже не двор, а вселенная, которую они открывали для себя каждый день заново. Дровяные сараи, где хранились неведомые клады, любимые яблони и вишни, немецкая овчарка Сильва – грустная, чёрная, которая что-то знала про двор и про дом, знала что-то про тайну. Там были таинственные углы, лабиринты, где обитали неведомые животные, знакомые пауки, где жил гром, и шорохи, и шёпот. Там по-особенному текло время, и происходило что-то своё, что нам было нужно отгадывать, придумывать, о чём-то подозревать.
В нашем доме жил настоящий китаец, который продавал нам блестящие мячики из фольги на резиночке. Однажды мы набрели на его сарай во дворе, в котором хранились огромные бумажные веера, какие-то бамбуковые циновки, шляпы. Это была для нас сказка.
И тут я вспомнила другую историю про детство Людмилы Горожаниной, рассказанную ею уже давно. Её дед — Абрам Аронович Динер был знаменитым в Саратове портным. У него одевался сам ректор консерватории. Однажды в доме знакомого, куда привел её дед, она увидела на подзеркальном столике фарфоровые сверкающие статуэтки. Своей нездешней красотой они врезались в самое её детское сердце. Дрожа от счастья, она лихорадочно засовывала их в карманы, и, прибежав домой, закопала их в землю возле подвала во дворе, как драгоценный клад. Конечно, потом их пришлось вернуть и понести наказание, но притяжение к красоте, тайне, как и страсть к выдумке, авантюре, остались в ней навсегда. Так причудливо преломился в её детстве андерсеновский сюжет, где фарфоровых пастушку и трубочиста преследовал неуёмный китаец.
– Среди наших соседей,- продолжает Людмила Борисовна, – была старенькая больная бабушка. С её внучкой Оленькой я очень крепко дружила. У них в квартире была удивительно красивая печь, выложенная красно-белыми изразцами, много старинных предметов, в которых я тоже чувствовала какую-то тайну. Бабушка была глубоко верующей и рассказывала нам так ненавязчиво, деликатно о «боженьке»,о Божией Матери, показывала иконы. Говорила она с нами недолго как бы вскользь, по почему-то само ощущение от её слов осталось глубоким и памятным. В моей семье не веровали, никогда не говорили о Боге, но бабушка моя – Прасковья Романовна Морозова всегда готовила потрясающий стол на Пасху и Рождество. Невероятное обилие творожных пасх, куличей и пирогов… Вкус их так больше не повторился для меня, так и остался в моем детстве. На Рождество моя бабушка наряжала ель самодельными игрушками, она лепила их из мучного клейстера, обсыпала толченым цветным стеклом. Лошадки, шары, медведи сверкали и так согревали меня. Конечно, это был неповторимый и главный праздник детства. Но о Боге никогда не говорилось. Мне казалось, что «боженька» — это «она» – слово женского рода, что-то материнское что ли… И вот однажды я вошла в наш двор и почувствовала – что-то происходит. Изменился воздух, само пространство стало другим. Оно словно подхватило меня и оторвало от земли. Это длилось несколько минут, но так явственно и захватывающе для меня. Много лет спустя тоже самое случилось со мной, когда я оказалась под куполом собора Троице-Сергиевой лавры. Но впервые я ощутила присутствие Божие в нашем дворе.
По мере моего взросления пространство двора для меня сужалось и хотелось выхода в неведомые дали. Я часто убегала издома и уводила с собой соседских детей. Просто садилась в трамвай «единица» и перемещалась из Волжского района в Заводской. По дороге любовалась городскими окрестностями и ничуть не волновалась, что детей и меня разыскивает милиция. После моих выходок весь двор стоял на ушах. Но вопреки наказаниям трамвайное притяжение было неистребимо. Вы ведь и сейчас приехали ко мне на трамвае…
Воспитывали меня дедушка с бабушкой. Оба шили. Дед – первоклассные мужские костюмы и пальто. Бабушка отстрачивала быт – раскладывала на столе по кусочкам будущие лоскутные одеяла, шила мне кукол…
Я росла среди лоскутов и ниток, мне это очень нравилось. Грело меня что ли. В этом были уют, доброта, какая-то моя детская защищенность. Еще нравилось учиться в школе.
Первый класс я проучилась в женской гимназии, преобразованной потом в восьмую школу. Училась я с удовольствием, любовалась старинной лестницей чугунного литья и зачитывалась книгой Верой Инбер «Как я была маленькая».
Мои родители были замечательные люди. Папа-военный строитель, моряк, долго работал на Камчатке, мама – закончила всего семь классов и как дочь врага народа (мой дед был репрессирован) не имела возможности учиться дальше. Когда началась война, мама приписала себе 2 года, чтобы ее взяли на фронт. Связисткой она прошла всю войну, дошла до Кенигсберга. Она была потрясающе образованным человеком, прекрасно знала русскую и зарубежную литературу.
Уехав на заработки на Камчатку, родители часто присылали мне дорогие книги с прекрасными иллюстрациями. А однажды прислали целый сундук с книгами. Там был весь Диккенс, Теккерей, Куприн и Чехов. Вся наша родня сочла их сумасшедшими. Родственники надеялись найти в сундуке с далекой Камчатки хрусталь, ковры, деньги – то, что представляло, по их мнению, главную ценность, весомую и зримую.
Родители решили уехать из Саратова. Сначала поехали в Ершов. Я больше нигде не видела такой бескрайней степи, такого горизонта, где бы небо и земля так уравнивались в своем величии. Умоляла купить мне верблюжонка, плакала. Потом мы уехали в Сергиев Посад.
Знаете, я росла счастливым ребенком, не смотря на нищету и скудость быта, на частое непонимание окружающих. Я всегда занималась тем, что мне было интересно. Например, с упоением училась в художественной школе, где так вкусно пахло красками и грунтовкой. А вот обычную школу закончила с трудом. Просто не хотела туда ходить. Скучно стало. Тайны там не было. Много лепила из пластилина, из глины, ну и шила, конечно. Я была счастлива просто потому что, просыпаясь, видела солнечный луч…
Ольга Перстова