В редакцию поступил запрос от читателей газеты: «Напишите, пожалуйста, о протодиаконе Александре Пушкареве из Свято-Троицкого собора Саратова, интересно узнать его историю. Знаем, что он окончил Саратовскую консерваторию, а служить в наш город приехал из Украины». Оказалось, внимание к нему не случайно. Обладатель красивого глубокого баса, отец большого семейства — Пушкаревы воспитывают шестерых детей — действительно прошел необычный жизненный путь.
«Если хочет хороших оценок, пусть вступает в комсомол»
Я родился в 1963 году в Саратове, крестил меня в младенчестве клирик Троицкого собора священник Василий Байчик. Семья была обычной, советской: мама преподавала в школе русский язык и литературу, папа работал инженером. О православной вере нам со старшим братом рассказывала только бабушка Александра — она была верующей, иконки небольшие дома у нас ставила потихоньку.
Когда я был еще маленьким, отец ушел из семьи. Комнату на общей кухне, которая нам досталась после развода родителей, мама сдала под отселение в строительный кооператив, и мы уехали в Красноярский край к бабушке, где жили до 1975 года. Я хорошо помню прабабушку и прадедушку, который читал нам с братом Библию. Через верующих людей мы познакомились с человеком, которого считали духовным отцом нашей семьи. Он вел истинно монашеский образ жизни, хотя не был в монашеском постриге или священном сане. Звали его Никита. В Сибири он отбывал срок в тайшетских лагерях в хрущевские годы за участие в христианских беседах, а после освобождения жил на поселении в небольшом городке Абан Абаканского района, так как ему не разрешили вернуться домой на Украину, в Ровенскую область. У него было много духовных чад, которые приезжали за советом и с просьбами о молитве. Так как за его домом следили, пробираться приходилось в темное время суток, через огороды.
Мы с братом часто и серьезно болели, врачи помочь не могли, и мама обратилась к Никите. Рассказала ему все, а он спросил, постимся ли мы в среду и пятницу. Нет, конечно — что мы тогда про посты знали? Так, с соблюдения поста по средам и пятницам началось наше воцерковление.
От недугов мы избавились по его молитвам. У брата, к примеру, был врожденный порок сердца, в детстве ему запрещали даже на велосипеде кататься, не говоря уже о серьезных физических нагрузках. А после школы его обследовали и даже сочли годным к строевой службе — он поступил в артиллерийское училище (СВВКУ), стал офицером.
Никита обладал не только даром исцеления, но и даром прозорливости. Помню, как он нас с братом посадил и сказал: «Скоро настанет время, когда ни пионерии, ни комсомола не будет, и вы туда никогда не вступайте, поняли?» Мы этого наставления придерживались.
После нашего возвращения в Саратов общение с духовным отцом не прекратилось — часто писали друг другу письма, виделись спустя годы, когда ему уже разрешили вернуться на родину.
В Саратове мама устроилась библиотекарем в Троицкий собор, стала петь на клиросе, мы продолжили учиться в 37 школе. То, что мы теперь ходим в храм, старались не афишировать, но об этом все равно знали. Со стороны учителей началось давление: мне и брату занижали оценки — как бы ни ответили, больше тройки не получали. Моя классная руководительница вызвала в школу маму и сказала ей открытым текстом: «Если хочет хороших оценок, пусть вступает в комсомол». Мама ответила, что сын уже взрослый, может сам решать. Старший брат не выдержал давления и вступил в комсомол.
Такой бас пропадал!
Окончив школу, я решил поступать на биологический факультет — была у меня такая детская мечта работать в заповеднике. Мне не хватило полбалла, на вечернее отделение идти отказался — все равно, думаю, в армию потом, отслужу уж лучше сразу. Служил в Приморском крае, на Тихоокеанском флоте. Там меня взяли в ансамбль клавишником, опыт у меня уже был: я окончил музыкальную школу по классу аккордеона и немного играл на клавишах в одной саратовской группе.
После армии я поступил на эстрадное отделение в музыкальное училище. Это было, скорее, следование моде: тогда появлялось много музыкальных коллективов, творчество которых отличалось от советской эстрады. Я вернулся в группу, в которой играл до армии,— сочиняли свою музыку, подражали «Битлз», другим модным зарубежным группам, которые тогда были запрещены.
Петь я не стремился. Отец Василий Стрелков — он был тогда регентом в Духосошественском храме — спросил у мамы, пою ли я. Мама ответила, что нет. Отец Василий попросил меня прийти к нему на прослушивание и потом, увидев маму, смеялся: «Не поет? Такой бас у сына, а ты говоришь — не поет!». С тех пор я стал петь в церковном хоре.
По совету отца Василия после училища я поступил в консерваторию, на академический вокал. Во время учебы многое переосмыслил. Интересуясь историей разных западных групп, задумывался: почему они все так плохо заканчивали? Ведь мало кто из тех музыкантов умер своей смертью — наркотики, самоубийства. В тексты песен мы особо не вникали, так как английского языка не знали, но оказалось, что они и пели о тех пороках, которые их вели к погибели. Это меня приостановило.
В 1992 году епархии вернули саратовский Покровский храм, и меня туда пригласили регентом. Управление хором требовало большой ответственности — я стал глубже интересоваться церковной музыкой, изучать устав. В последнем мне очень помогли две книги: «Толковый типикон» М.Н. Скабаллановича и «Новая скрижаль» епископа Нижегородского и Арзамасского Вениамина. Красота богослужения, его осмысленность увлекли меня.
Собирать состав певчих было тяжело: в городе долгое время было два церковных хора — Троицкого собора и храма Сошествия Святаго Духа, и когда стали открываться новые храмы, петь было некому. Я приглашал студентов консерватории. В музыкальном училище приобрел базовые знания по дирижированию (эстрадным оркестром). Регентскому мастерству учился у отца Василия Стрелкова, помог мне и опыт работы в коллективах у преподавателей консерватории Людмилы Лицовой и Бориса Милютина. Конечно, у церковного и светского хора разные подходы: в хоре храма нужно уметь работать быстро и продуктивно — нет времени одно песнопение полгода шлифовать, репертуар хоть и цикличный, но постоянно меняется.
На поиски Евы
Еще когда мы жили в Сибири, духовный отец советовал маме время отпуска посвящать паломничеству. Мама работала преподавателем в железнодорожной школе, и у нее было право бесплатного проезда. Мы брали транзитный билет до Киева, заезжали по пути в Свято-Троицкую Сергиеву Лавру, в Свято-Успенский одесский мужской монастырь, потом в Почаевскую Лавру, в Киево-Печерскую и обратно. В Почаеве познакомились с архимандритом Богданом (Болденковым), в схиме Тихоном, он стал нашим духовником.
Каждый год я приезжал в Почаевскую Лавру на целый месяц — пел на клиросе, трудился на послушаниях. Во время очередного отпуска — это был сентябрь 1994 года — в келье отца Богдана я встретил тогдашнего наместника Лавры Владыку Феодора (Гаюна). «Как бы нам Александра тут оставить?» — спросил он батюшку. А тот подумал и сказал: «Ему Еву надо. Жениться и рукополагаться».
Вскоре отец Богдан назначил мне встречу на привратной. Прихожу, а там девушка ждет — ей, оказывается, тоже было в это время назначено. Пока ждали батюшку — познакомились. Через некоторое время он благословил нас на венчание. Мы обвенчались с Ксенией 11 ноября 1994 года, а 1 января 1995 года меня рукоположили в сан диакона.
Так я стал жить в Почаеве: служил в Лавре, преподавал в семинарии литургику, церковное пение и чтение, в духовном училище г. Кременца — дирижирование, вокал и историю богослужебного пения, экстерном сдавал экзамены в семинарии. Мама мое решение одобрила и переехала к нам.
По благословению духовника в моей жизни произошли такие изменения, о которых я не мог и предположить. Но я был приучен к тому, чтобы слушаться духовника. На собственном опыте знал, что бывает, когда делаешь по-своему: то, что тебе кажется разумным и единственно правильным, рассыпается, а на первый взгляд несуразное вдруг складывается, как пазл.
По родине скучал, конечно, в Саратове осталось много друзей, родственники. Но в Почаеве жила моя семья, и постепенно я привык и не думал о возвращении. Каждый год приезжали в Саратов в отпуск, я старался служить по воскресным и праздничным дням.
Почаевская Лавра — это школа духовной жизни, моя духовная родина. Монастырь — не приходской храм, там определенный уклад, и ты не должен за эти рамки выходить. Не будучи монахом, ты все равно двигаешься по жизни в монашеском ритме. Много мне дало общение с отцами, старцами — людьми, которые имели большой опыт духовной жизни, претерпели гонения, прошли войну. Они не просто сделали выбор в пользу монашества — это действительно был монашеский подвиг, а не попытка спрятаться от мирских проблем за стенами монастыря, где есть кров и пища. Это были настоящие молитвенники — они и ночью вставали на молитву, понуждали себя к монашескому деланию. Молодых священнослужителей воспитывали серьезно: после ектении, пока дойдешь до алтаря, десять замечаний получишь, что сделал не так и как надо сделать.
Устав там исполняется близко к Типикону, продолжительность богослужений другая. Например, в субботу вечером служба начиналась в четыре, а заканчивалась в половине десятого. Когда мы приезжали в отпуск в Саратов и ходили в приходские храмы, дети радовались: «Уже всё? Так быстро? Как хорошо!».
На Украине традиционно люди в большей степени воспитаны в вере, хотя глубины веры у некоторых нет. Ходят в храм, потому что родители ходили, а спроси: «Для чего ты ходишь в церковь?» — не найдутся, что сказать. На мой взгляд, в этом и есть причина возникновения там расколов — люди, мало что понимая в вероучении, начали поддаваться на провокации властей. Те, кто твердо стоит в вере, защищают ее и свои храмы от агрессивно настроенных раскольников.
Ко мне отношение было хорошим, удивлялись: «Все в Россию, а ты из России!». В то время некоторые священнослужители уезжали в Россию из-за начавшихся притеснений после филаретовского раскола.
Перелом
Еще в 90-е годы отец Богдан начал говорить казавшиеся мне тогда странными вещи: «Будешь обустраивать дом с удобствами, но все это ненадолго», «Будешь то-то и то-то делать — делай так, чтобы не жалко потом было это оставить», «Когда придут с оружием, езжай в Саратов».
Настал 2013 год. В храмы пришли с оружием, на дорогах были выставлены блокпосты, останавливали все машины и устраивали проверки. Служить на приходе было опаснее, чем в Лавре, потому что захваты храмов раскольниками идут до сих пор, и священник не знает, что будет завтра. Но больше всего мы боялись, конечно, за детей. У них начались проблемы в школе. Однажды сыну и его однокласснику вдвоем пришлось защищаться от целого класса. «Бей поповских детей!» — кричали их сверстники. Где они этому научились? Потом меня вызывали на родительское собрание, жаловались, что сын кого-то ударил: «Как же так? Поповский сын — и так себя ведет?». То, что ребята были вдвоем против всех, конечно, умалчивалось.
Старшие дети уже окончили школу, нужно было учиться дальше, но в Почаеве было только ВПТУ и семинария. В семинарию было еще рано после девятого класса, и поэтому старшие дети пошли учиться на кулинаров-кондитеров. Отпускать в большой город мы не решались — было много примеров, когда дети, причем русские по происхождению, за время учебы в институте становились ярыми украинскими националистами. За сыновей было особенно тревожно — на Украине на улицах люди в камуфляже хватали парней, сажали в машину и отправляли в армию, без повестки.
В 2014 году умер отец Богдан. Мы уже думали о переезде, но моя мама была тяжело больна, не вставала. Когда мы были в отпуске в Саратове, у нее случился второй инсульт. Мы вернулись, и она умерла на наших глазах. Для меня это стало знаком, что пора уезжать в Россию.
Возвращение
Как переезд в Почаев, так и возвращение в Саратов сложились благополучно: там с миром отпустили — здесь с радостью приняли. Несколько месяцев я служил в Покровском храме, потом меня перевели в Троицкий собор.
Матушка привыкала долго, каждые полгода ездила в Почаев, там остались ее родители, родственники, подруги. Старшие дочь и сын еще в Почаеве закончили музыкальную школу по классу фортепиано, а дочь к тому же регентское отделение, и поступили в Саратовский областной колледж искусств на дирижерско-хоровое отделение. Средние сыновья стали учиться в Свято-Покровской гимназии, младшие дочки в школу еще не ходили. Православную гимназию выбрали не случайно: я понимал, что в обычной школе им будет сложнее адаптироваться, ведь они росли среди традиционно верующих сверстников. Были проблемы и с языком — по-русски дети хотя и говорили дома, но русский язык в школе на Украине к тому времени уже не преподавали. В гимназии к этому проявили понимание: когда сын написал диктант с украинскими буквами, учительница сказала: «Не могу же я ему двойку поставить? Он же написал». Проверять предложил отец Ярослав Коздринь — духовник гимназии.
По Почаеву дети скучали — там совершенно другой уклад жизни, не городской, в частном доме больше раздолья, чем в квартире. Привыкли они и к монастырским службам. Я вспоминаю себя в детстве, когда мы в монастырь приезжали: службы длинные, тяжело, а уезжать не хочется. Теперь в отпуск мы ездим туда, я служу в Лавре и очень благодарен за эту возможность.
Мы настраиваем всех детей так, чтобы они были при храме — в качестве певчего, регента, пономаря. Когда я был регентом семинарского хора, мне приходилось тянуть их в хор на спевки, но потом они вошли во вкус, и трое старших уже выбрали для себя вокально-хоровое искусство. Я рад, что они занимаются делом, которое может быть полезно Церкви.
Детям с малых лет нужно давать какую-то деятельность в храме, хоть свечки ставить. Когда ребенка, который пока не понимает, что происходит на службе, приучаешь что-то делать, помогать, ему легче, и со временем он входит в этот ритм, начинает постепенно разбираться в богослужении, воцерковляется и приходит в храм не по принуждению, а потому, что чувствует в этом потребность. Дома мы тоже стараемся вместе молиться: читаем утреннее и вечернее правило, поем дневные и праздничные тропари, величания.
В этом году наш сын Иоанн поступил в Московскую консерваторию. Конечно, мы за него переживаем, молимся, но надеемся, что заложенная в него нравственная база поможет ему правильно выстроить свою самостоятельную жизнь в столице. Он поет на клиросе в одном из московских храмов, так что времени для битья баклуш нет. Мне кажется, так в жизни любого человека — если нет свободного времени, то нет и времени на дурное.
Газета «Православная вера» № 23 (643)
[Записала Яна Степанова], 24 декабря 2019