Существует как минимум три свидетельства – одно художественное и два документальных – того, что не одно десятилетие у паперти Троицкого собора в Саратове лежала старинная пушка.
Первое – и по времени (1904), и по изложенным подробностям – принадлежит В.П. Соколову, автору монографии о Троицком соборе: «По преданию, при опущении в склеп тела А. И. Шахматова была пальба из пушки, из той самой, которая и ныне находится на Старособорной площади у самой стены (западной) притвора-галереи. По этому преданию, пушка эта была перенесена из левобережного Саратова в Саратов правобережный одновременно с построением последнего (около 1673–1674 гг.), в чем, как извесно, принимал участие и А. И. Шахматов, которому за это были ВЫСОЧАЙШЕ пожалованы «дачи», т. е. земля, та самая, которая ныне принадлежит Старому Собору. Но есть и другое предание, по которому древность пушки не глубже пугачевского времени: когда шайка Пугачева бомбардировала (6–7 августа 1774 г.) Саратов с Соколовой горы, пушка эта, принадлежавшая саратовскому гарнизону, была поднята на соборную колокольню для перепалки с шайкой, а по миновании надобности спущена была на землю и затем, за негодностью для дела, оставлена была, на память о событии, около собора, против восточной стены колокольни. Конечно, дело специалиста разобраться в правдивости того и другого предания, т. е. точно определить время слития пушки, нам же, неспециалисту, думается, что оба эти предания можно слить в одно: из этой пушки могли стрелять при погребении Шахматова, но из нее же могли отстреливаться и от шайки Пугачева. Как бы то ни было, а пушка эта имеет за собою почтенную древность. Лет десять тому назад пушка положена на каменные тумбы (две), специально для этого сделанные, причем один конец ее обращен к востоку, другой – к западу; до этого же времени она лежала на едва заметных подставках из каменных белых плит, положенных вплотную к западной стене соборного притвора-галереи, почему была мало заметна и служила вместо скамейки для отдыха всякому, кто в нем нуждался, особенно – в базарные дни… А еще раньше, до замощения каменными белы-ми плитами прилегающей к галерее части площади, пушка лежала (на том же месте) прямо на земле и была занесена пылью, из-под которой ее совсем не было видно… Пушка не особенно больших размеров: длина ее 10 четвертей и 1½ вершка; в окружности у жерла (тонкого конца) 17½ вершка, в окружности у головы (широкого конца) 24½ вершка, диаметр отверстия 2½ вершка; затравка – узкая дыра».
Второе – фотография из архива СМК, сделанная примерно в 1910-е гг.
Третье свидетельство, почти былинное, но почему-то на удивление достоверное, – воспоминание писателя Бориса Пильняка, чье саратовское детство прошло вблизи Старого собора – в «Старом доме» (именно так и называется его рассказ) на Троицком взвозе. Это подлинное переживание, записанное взахлеб, одним днем «8 июля 1924 г. в сторожке в Шихановском лесничестве на Волге». Не рассказ, а камень выброшенной в реку тоски: «Что это: сохранила память, или создали домыслы? – что в этом доме бывал Пугачев, что под домом в подвалах (под домом большие были подвалы, и были они засыпаны) – в подвалах жили разбойники и фальшивомонетчики и шли там подземные ходы. И мальчишкам – им всё равно было, что бабушка ездит в государственный банк и в сиротский суд – мальчишкам, тем, чьи даты возникли в девяностых годах, необходимо было раскопать подвалы, самим застревать там так, что их надо было раскапывать, подкарауливать с кухонными ножами ночами (пока не заснут на посту) фальшивомонетчиков у дверей в кладовую и обдумывать, как бы снова изобрести Пугачева и каждому стать у него Хлопушей (память о Пугачеве крепко тогда жила на Волге, и мальчишки ее почерпали от бурлаков на забойке). Катерина Ивановна, возвращаясь из государственного банка, плакала на террасе об умершем муже и о том, что все дела он оставил на нее, – и мальчишек она наказывала – зонтом и тем, что сажала их в кладовую. В кладовой было темно и сыро, окна были с решетками, и была кладовая о двух этажах; в кладовой лежали сундуки с добрами, в кладовой стояли банки с вареньями и сушеньями, висели весы, на которых можно было качаться, в бочке был квас, – и в кладовой, качаясь на весах, мальчишки не скучали: ели варенье, пили квас; иной раз (от Пасхи) оставались откупоренные, заткнутые хрустальными пробками вина, – тогда пили вина и заедали их цукатами; когда вместе с мальчишками оказывались и девчонки, было плохо – девчонки наказание выполняли обязательно, плакали и не позволяли (под угрозой пожаловаться) есть и пировать.<…>
Утром он пошел в старый дом. Он шел переулками, где когда-то бегал мальчишкой и где проезжали раньше от набережных громовые ломовые, — теперь здесь было пусто, росла трава из камней, а за палисадами, за полуразрушенными воротами и заборами буйничали сирень и белая акация. Людей здесь не было, и каменные лабазы и амбары для муки стояли без дверей, разинутые и пустые, в прошлогодней белине и полынке. От Cтарого собора (как раз того, около паперти которого
валялась пушка Пугачева) широким платом размахнулась Волга, вольная и буйная, как каждую весну. И Волга, как переулки у старого собора, была пустынна, безмолвна, – там, где стояли баржи и толпились тысячи, ничего не было, и забойку размыло водой. А когда он, человек, стал опускаться со взвоза, он услышал, как буйно гудит Волга лягушечьим криком, никогда здесь не слышанным раньше, и где-то рядом, забыв про день, шалый от ночи пел соловей. Мостовая на взвозе разбилась, выветрилась.<…>
Нонна зачерпнула за бортом горстью воду, попила из горсти.
– Зачем ты сырую воду? –
– Пустяки, то ли бывает, – и запела незнакомую песню, очень дремучую.
– Что это ты поешь? –
– А это разбойничья песня, сложена, по преданию, при Пугачеве… Я о Пугачеве реферат писала, хороший был человек, люблю таких…
– А ты, должно быть, очень на бабку похожа, только времена другие, бабка бранилась – «уу, бурлак, Пугач!»<…>
– А ночами, когда стихала вода и небо размалевывалось по-новому, сначала медленной красной зарей, а потом звездами, – за забойками, в дровах, на земле отдыхали люди и говорили – говорили, каким разбоем привалило счастье денежное Рукавишниковым и Бугрову, рассказывали сказки, говорили – об Имельяне Иваныче Пугачеве (пушка Пугачева валялась рядом на горе у Старого собора), и казалось иной раз, что Пугачев, Имельян Иваныч, был – вот совсем недавно, ну в позапрошлом годе, – вон там, за Соколовой горой он объявился, позвал пристанского старосту и сказал ему:
– Признаешь ты меня, Иван Сидоров, или нет?
– Не приходилось мне тебя видеть, батюшка, никак не признаю, – говорит Иван Сидоров. А Имельян Иваныч тогда – бумагу из кармана и говорит:
– А есть я убиенный царь – император Петр III, – и в бумаге о том написано.
Ну, Иван Сидоров первым делом – в ноги, потом ручку целует и говорит:
– Признал, признал, батюшка, – глупость моя, старость, слеп стал.
–Ну, Имельян Иваныч первым делом говорит:
– Встань на ноги, Иван Сидоров, не подобно трудящему человеку в ногах валяться, – а потом:
– А теперь сделай ты мне реляцию, кто здесь идет против трудящего народа? –
– Барин у нас, помещик, против трудящего народа, – говорит Иван Сидоров. – Живет он в своем дому и кровь нашу пьет.
– Подать сюда барина, – говорит Имельян Иваныч.
И барина привели, плачет барин, неохота с жизнью расставаться, сладка, вишь, жизнь была. А Имельян Иваныч ему:
– Жалко мне тебя вешать, потому жизнь в тебе все-таки человечья, а ничего не поделаешь, приходится, как ты – барин и помещик. – Сдвинув брови, Имельян Иваныч, взглянул соколом, да как крикнет: – Господа енералы, вздернуть негодяя на паршивой осине!..
Поднимался иной раз месяц в ночи, туманил просторы волжские, холодил волжской вольной водой, – с горы сползал запах белой акации, роса пробирала лопатки, и страшновато тогда было подниматься через кубы дров, затаившие в себе дневное тепло, потому что думалось, что – вот сейчас придет Имельян Иваныч, станет и скажет…
PS. В Санкт-Петербургском архиве ИИМК РАН хранится «Метрика для получения верных сведений о древне-православных храмах», которая была разослана в древние храмы для получения самых полных сведений об их истории. В 1887 г. на вопросы метрики отвечал священник Троицкого собора протоиерей Иоанн Смельский, служивший в храме с 1865 г. В графе: «есть ли в церкви предметы, не вошедшие в предыдущие рубрики» он пишет: «В 1870 г. при копании земли для устройства ограды найдена пушка чугунная, один ствол, без принадлежностей».
Свидетельства собрал-расположил в хронологическом порядке Игорь Сорокин