Посвящаю моим детям, Фёдору и Верочке. Эта маленькая повесть-притча – моя мечта о них…
Саша сидел у реки и пускал кораблики, сделанные из яркого цветного картона. Этим он хотел развлечь девочку лет шести, почти незнакомую. Она приехала на лето к глухой бабушке Тане с соседней улицы. Девочке баба Таня приходилась какой-то очень дальней родственницей – двоюродной прабабушкой, что ли. Из-за глухоты она почти не общалась с правнучкой, и та бродила недалеко от дома – одинокая и неприкаянная.
Одиннадцатилетнему мальчику было стыдно подходить к такой «малявке» – он просто наблюдал за нею издали, даже не пытаясь узнать её имя. Ему было жаль девочку – она выглядела несчастной: не умела играть с деревенскими детьми, разговаривала с курами, козами, с цветами мальвы и даже с яблоком у себя в руке…
Что-то у них с Сашей было общее. Как ни странно, девочка напоминала ему его маму, ту, какой она была раньше: беленькая, хрупкая, потерянная… Тогда они жили далеко отсюда – в горах, и мама сидела, обняв своего крошечного сына, на берегу реки. А недалеко от них старуха, вся в чёрном, пасла свою страшную козу. Старуха не разговаривала с мамой и всё время сидела к ним спиной. Казалось, что даже её коза, окажись она говорящей, не стала бы говорить с чужой. С мамой вообще никто не разговаривал, даже папа. Когда-то он любил маму и привез её из русского города. Но здесь, в горах, она ему почему-то разонравилась, и он смотрел на неё и сына отчуждённо, как все. А потом они вернулись в Россию – подальше от ненависти, чужих гор и холодной, чересчур быстрой реки – и поселились в глухой русской деревне. Здесь было лучше, но Саша, как и эта городская девочка, чувствовал себя одиноким. Мама уже не была такой, как прежде. Стала шумной, крикливой. Она кричала на сына, соседей, даже на кур. Часто жаловалась на свою судьбу и тяжёлый труд. Даже стала выпивать. Немного, но Саше всё-таки было за неё стыдно.
Сегодня он решил развеселить грустную девочку, поговорить с ней, как с младшей сестрёнкой. Он сделал много ярких корабликов и пошёл искать девочку. Но её нигде не было, и мальчик отправился к реке, надеясь встретить девочку по дороге. Теперь он сидел один на берегу и смотрел на воду. Ниже по течению качалась на воде привязанная к колышку лодка. Было тихо и очень жарко. Даже гусям, стайкой плавающим по воде, было лень гоготать, и они двигались медленно и бесшумно, как в немом кино. Саша смотрел на яркие пятна корабликов, как они плыли по течению. Это было очень красиво, только жаль, что девочка этого не увидела. Он встал и пошёл домой. «Наверное, её увезли в город», – подумал Саша и оглянулся на реку. Гуси молча и недоуменно провожали взглядом кораблики. Но им было лень что-либо предпринять, и они вышли на берег и важно куда-то зашагали. Мальчик думал о маленькой незнакомке, и вдруг поймал себя на мысли, что она была первым в его жизни существом (не считая мамы, конечно), которому он так остро желал счастья, и впервые молился своими словами Богу, чтобы тот уберёг её от всего злого и грубого…И странно, у него не было ощущения потери, а просто было хорошо, что где-то она есть, эта девочка.
***
Лилины родители купили дачу, когда ей было лет 9 или 10. Это была старая заброшенная дача с огромным садом, тоже запущенным. Удивительно, но в этой заброшенности и запущенности не было ничего дикого, некрасивого. Наоборот, дом и сад выглядели очень поэтично, может быть, благодаря особенной добротности строения, окружённого со всех сторон верандами с огромными дубовыми столами на точёных ножках. Или это ощущение давали старые берёзы и сосны, которые росли на участке вместе с огромными корявыми яблонями и грушами. Казалось, что плоды на их высоких верхушках не собирались падать на землю, а хотели взлететь в небо, или это постаревшие деревья протягивали в глубокую синеву своих последних – мелких и неказистых – детей. Бродившие по участку новые владельцы то тут, то там находили среди сорной травы благородные растения, чудом выжившие здесь без многолетнего ухода. То были папоротники, хосты, лилии. Разноцветные аквилегии разрослись по всему участку. Листья уже отцветших тюльпанов, нарциссов, незабудок и первоцветов говорили о том, как красив сад весной. Умными, добрыми руками очищали новые хозяева сад от всего лишнего, заботливо восстанавливали его былое великолепие, сохраняя растения, когда-то столь дорогие прежним владельцам сада. Внук этих прежних владельцев уезжал навсегда за границу и, оформляя продажу, недоуменно поглядывал на покупателей, как бы размышляя, а зачем им, собственно, нужна эта старая дача с участком, на котором невозможно вырастить ни огурцы, ни картошку – кругом сплошная тень да корни.
Новые же хозяева, уже не молодые, но с малолетней дочерью, покупали дачу для здоровья, ради тишины, покоя и ориентировались не на огород, а больше на веранду с самоваром, пение соловьев, сосновый запах. Почему-то им не хотелось здесь ничего менять. Дом и сад мгновенно, с первого взгляда, подчинили их своему обаянию. Заходя за покосившийся деревянный забор, они попадали в другой мир со своими тайнами, странностями, чудесами. Там было так хорошо, каждый кустик, камешек, травинка, даже сорнячок – милы и симпатичны, полны любви.
Дом берёг энергию прежней жизни, что протекала здесь, сохранял её обаяние, ощущение её правильности и благородства людей, когда-то живших в его стенах. Казалось, дом постоянно воспроизводил звуки их шагов, шлепки босых ног по мокрой веранде, смех – приглушённый, вечерний, – так, как мы повторяем любимый мотив. Это не пугало – очаровывало. И, отдавая последнюю часть оговоренной суммы, покупатели недоумевали, как могли бывшие хозяева добровольно отказаться от этого чудесного дома – такого старого и уютного, с садом, где столько тени и загадочно выпирающих из земли корней.
***
Лиля – болезненная, хрупкая, мечтательная девочка – крепла и расцветала в саду. Она бродила по нему часами, и с каждым уголком у неё были свои отношения. В малине жил крот, под ёлкой примостился, врос в землю маленький, сколоченный из деревяшек, впрочем, очень добротный, маленький домик с облупившейся краской. На нём табличка, на которой ещё можно прочесть: «Домик ёжика». В домике – разбитое блюдечко, наверное, в него наливали молоко. Да неужели ёж и впрямь жил здесь? Впрочем, в этом саду всё было возможно. А на границе с лесочком, в который переходил незаметно сад, была сказка. Вскоре после того, как были убраны все сорняки, обнаружилось, что здесь живут два цветка – белая лилия и какой-то диковинный, безымянный алый цветок с крупной чашечкой и широко распахнутыми лепестками.
Лиля каждое лето с нетерпением ожидала, когда они распустятся. Алый цветок расцветал первым и замирал, глядя на закрытый ещё бутон лилии. Вскоре её лепестки нехотя раскрывались, а алый цветок, дрожа и обмирая от невыразимой тоски и любви, уже через день, редко через два, отцветал. Поэтому вместе они стояли совсем недолго: нежная красавица лилия и ликующий огненный цветок, распахнувший свои лепестки.
Это было поразительное, завораживающее зрелище. Но вот красные лепестки опадали на землю, и – прощай, любимая! До следующего лета! Белоснежная лилия оставалась одна-одинёшенька, грустно склонив голову к тому месту, где ещё вчера рос алый красавец. И уже не выглядела она такой изнеженной и капризной, а грустно освещала своими сияющими белизной душистыми лепестками густую тень сада. Вся семья любовалась этой парой и сопереживала их драме.
***
Девочка Лиля постепенно превратилась в грациозную, загадочную и молчаливую девушку, которую невозможно было не любить. Стареющие родители не могли нарадоваться на дочь и с тревогой ждали её влюблённости, которая, как им казалось, у их девочки могла быть только единственной в жизни. И однажды Лиля привезла на дачу Сашу – юношу, заканчивающего медицинский институт, в котором Лиля только что начала учиться. Елена Алексеевна и Михаил Матвеевич не нашли в себе сил даже встать из-за стола (они пили чай на веранде), когда увидели идущих по дорожке дочь и незнакомого юношу – прекрасного, как принц. И когда вечером они проводили Сашу на электричку и помахали вслед удаляющемуся вагону, Елена Алексеевна облегчённо вздохнула: «Ну, совершенно такой!» Кто-то мог бы и не понять этой загадочной фразы, но только не Михаил Матвеевич, который живо вспомнил себя и жену 16-летними, уютно устроившимися с томиком Грина в руках на стареньком кожаном диванчике в проходной тёмной комнате Леночкиной квартиры.
***
Не успели молодые люди пожениться, только справили помолвку (как любил на старинный манер выражаться Михаил Матвеевич). На Кавказе заполыхала война.
Саша собрался ехать туда в качестве врача. Этот поступок настолько был для него естественным, что никто даже не попытался остановить Сашу от этого шага. Это было бы так же нелепо, как отговаривать здорового юношу уступить место дряхлому старику или беременной женщине.
Саша взял благословение у отца Димитрия, впрочем, почти ровесника и друга, повесил на верёвочку рядом с крестиком какую-то святыньку, которую дал ему батюшка. Уехали они на войну, как потом выяснилось, вместе с отцом Димитрием: врач и полковой священник.
***
Елена Алексеевна научилась молиться. Ей было так легко и сладостно молиться за детей. Она верила, что дочь ждут свадьба и счастливая долгая жизнь.
А Михаил Матвеевич всё пытался вспомнить что-то такое знакомое, из далёкого детства, что изо всех сил хотело пробиться из толщи времени. Михаил Матвеевич всё никак не мог ухватить это воспоминание – оно было связано с началом войны, тем временем, которое если и всплывало в памяти, то в виде каких-то цветных пятен, запахов, обрывков фраз, неясных звуков. А хорошо себя помнить он начал где-то с середины войны. Вот он достаёт из холодной печки аккуратно свёрнутый бумажный конвертик, а в нём – заплесневелые сырные корочки. Их выбросил, предварительно аккуратно завернув в бумагу, немец, живший в их доме. Он, Миша, жадно ест их. А мама, прижимая сына к себе, говорит: «А до войны ты от сыра совсем отказывался…» Михаил Матвеевич до сих пор помнит вкус этих корочек – жёстких, солёных, волшебно вкусных. Жалкое, мучительное воспоминание… Вот мама строчит что-то на машинке, голова её всегда низко опущена, старается не встречаться взглядом с немцем, который, кстати, тоже был врачом и однажды даже вылечил Мише давний нарыв на пальце ноги. У них с мамой была папина немецкая фамилия, может быть, поэтому оккупацию они пережили относительно спокойно. А вот отец, чудом не расстрелянный в 37-м, с войны не вернулся.
А потом он вспомнил… лицо отца, уходящего на фронт, беспечное юное лицо. У Михаила Матвеевича не было его фото – всё сгорело в войне. Таким же было и лицо Саши в окне вагона, увозившего его на войну. Ясное и спокойное лицо солдата, лицо его сына, лицо его отца…
Такая радость наполнила тогда душу Михаила Матвеевича! Как будто он сразу обрёл двух родных людей. Сам Михаил Матвеевич в армии не служил – по здоровью – и никогда не жалел об этом. Вся его жизнь и устремления были направлены на Еленушку, которую знал чуть ли не с рождения: были соседями, сидели за одной партой и поженились сразу после школы. А в армию он уйти никак не мог. Тем более войны-то больше уж точно не будет – так он думал в своё время.
Теперь он чувствовал что-то новое для себя – гордость, что ли? За своего отца, за мужество сына. Он так и сказал сослуживцам: «Вчера сына на войну проводил». И смахнул слезу.
***
Примерно через месяц в цинковом гробу вернулся с войны отец Димитрий. Машина, в которой они с Сашей добирались до части, нашли расстрелянной и развороченной на склоне обрыва, а недалеко – мёртвого отца Димитрия. Сашу найти не удалось. Но ясно было, что вряд ли он остался в живых – машина вся изрешечена. Отпевали батюшку в храме Петра и Павла, где он успел недолго послужить после окончания семинарии. Прихожане смотрели в окошечко и видели своего батюшку, совершенно не изменившегося, даже как будто улыбающегося своей невозможной улыбкой. Но, наверное, им так только казалось, слишком уж свежим было воспоминание о его необыкновенной улыбке – детской, радостной, обнимающей. Прихожанки относились к нему нежно, по-матерински, поначалу стеснялись исповедоваться. Потом привыкли. Бывало, поплачутся ему о своих бедах-грехах, он отпустит, а там глядишь, про своё что-нибудь расскажет, тоже будто бы поплачется. Казалось, детское это, а теперь понятно стало: от мудрости, которая свыше только даётся. Даётся даром, и только избранным.
Невозможно было смотреть на матушку, 18-летнюю вдову. Она вышла замуж через три месяца после окончания школы, успев только поступить в художественное училище. Вышла за священника, потому что её отец и дед были священниками, и о другом муже она и помыслить не могла. Матушка была ещё совсем ребёнком, выглядела лет на 14, не старше. Жизнерадостный ребёнок, с вечно выбивающимися из-под платочка кудряшками – ими всегда любовались прихожане. Они были так похожи с батюшкой именно своими улыбками и жизнерадостностью. Теперь на похоронах кудряшки так же выбивались из-под чёрного платочка, и вид их – блестящих, беспечных – надрывал всем души. Многие думали о том, что гроб стоит в храме как раз на том месте, где во время служб обычно стояла матушка Юлия. Она всегда так смотрела на батюшку, что казалось, радость просто выплёскивается из её глаз, вместе со счастливыми слезами.
Лиля после похорон отца Димитрия как-то ушла в себя, почти не разговаривала, как будто прислушивалась к чему-то. Многие думали, что она не в себе – ещё бы, потерять такого жениха! Лилю жалели, но всё-таки было и любопытство вперемежку с чем-то вроде злорадства. Немного, но было, было… Ждали с нетерпением, что дальше будет.
***
Елена Алексеевна перестала молиться и пребывала в горестном недоумении: впервые она столкнулась с чем-то, чего не понимала, не могла объяснить. Когда закончилась в 45-м война, когда она пережила почти невыносимую для человека, доступную только детям, радость. И потом жила с уверенностью, что у неё всегда всё будет хорошо. Конечно, и в её жизни было немало трудных, даже трагических моментов, но всегда как-то всё устраивалось, утрясалось, оборачивалось благополучием и ещё большим счастьем. Вот не было у них с Михаилом Матвеевичем детей аж 20 лет! И вот вам – девочка, да ещё какая! Заболела она, Елена Алексеевна, тяжело, никто не думал, что выживет, – выжила, дочь вырастила. Все говорили: какая Лилька у тебя неприспособленная, изнеженная, в облаках витает, кто на такой женится? И вот появился Саша, суженый, о каком только мечтать и можно. Даже уж на что война страшная, долгая была, и та окончилась. Все в квартирах живут, и хлеба вдоволь… И вдруг такое! А Лилька-то – она и впрямь не от мира сего, как жить-то теперь будет? Страшно.
А Михаил Матвеевич принял самостоятельное решение: собирать деньги на выкуп. «Говорят, там наших ребят воруют, а потом за деньги продают родным, – коряво объяснял он своё решение. – Раз тела не нашли, значит, понятно, жив. Значит, будем выкупать, других родных у Сашки нет. Где деньги? Продадим что-нибудь. Дачу продадим. Теперь народ поумнел. Наш старинный дом с садом на участке сейчас больших денег стоит. Короче, Сашку выкупим!»
Лиля тогда в первый раз разрыдалась. Плакала, как в детстве, уткнувшись отцу в колени, долго и безутешно.
Но выкупа никто не требовал.
Молитва Лилии
Я всё никак не могу осознать, Господи, что произошло. Встретив Сашу, я так горячо уверовала в Тебя, в Твою бесконечную доброту. Моя бессознательная детская вера не обманула меня. Получила в дар родную душу – и так неожиданно потеряла её…. Так бессмысленно, так быстро. Я не успела даже толком, по-настоящему поговорить с ним. Нам было так хорошо молчать вместе. Это ведь очень много, когда хорошо молчать. Но я не успела сказать, как люблю его. Уже три месяца прошло, и нет никаких вестей. Господи, я не могу плакать. Я поняла, что значит выть от горя. Мне хочется закрыть лицо подушкой и выть. Это грех. Грех уныния… Но у меня нет сил просто жить, жить день за днём, зная, что его, возможно, больше нет. Нужно молиться, но я не могу уже просить. Батюшка утешает как может, замучила я его совсем, а он ведь сына потерял… И весь светится. Слава Богу за всё, говорит. Ещё говорит, чтобы шла выхаживать раненых в госпиталь. Что это промыслительно, что именно у нас его открыли. Помоги мне, Господи, дай силы. А вдруг я там Сашу найду? Вдруг он память потерял? Ждёт меня… Господи, пусть так будет. Помоги матушке Юлии, Господи.
***
Ахмета окрестил Димкой пленник – белоголовый, добрый, с говорящими синими глазами. Он жил в уцелевшей части разрушенного снарядом дома, и его не трогали, даже не сильно охраняли – бежать некуда. Не трогали, потому что он лечил и принимал роды: местные женщины продолжали рожать, хотя мужчины воевали. Только спустя какое-то время Саша понял, что все четыре года его плена были сплошным, протянувшимся во времени чудом: его не убили, кормили, позволяли ему, «неверному», прикасаться к своим женщинам, когда они рожали будущих воинов. Даже избили всего один раз, когда брали в плен. Но самое главное – не сняли с него креста. Может, обнаружив документы врача и оценив его спокойное мужество и готовность умереть, поняли, что креста он не снимет. И оставили в покое: врач – не воин, пусть лечит пока…
Димка, пока он ещё был Ахметом, бродил по посёлку – никому не нужный. Вопреки устоявшемуся мнению, что на Кавказе сирот не бывает, Ахмет был сиротой. Мать умерла родами, а отца в начале войны убили свои же – заподозрили в измене, да ещё припомнили какую-то русскую жену, что была задолго до матери Ахмета. Родственники отца мальчика кормили, конечно, но никогда ничем не интересовались: где тот целыми днями бродит, не болен ли, где ночевал…
Шестилетний Ахмет как-то сразу прилепился к русскому, ему хотелось так прижаться к нему, чтобы никто никогда не смог оторвать их друг от друга. В первые же дни их знакомства Саша вылечил мальчику давно не заживающие болячки на руках – мазал каким-то маслом и шептал что-то по-своему. Осматривал его, что-то нащупывал на шее, проводил длинным тонким пальцем по позвоночнику. Ахмет смеялся от щекотки – ему были приятны и непривычны заботливые прикосновения. Саша смеялся вместе с мальчиком, и это был их единственный пока способ общения, впрочем, вполне достаточный.
Как-то очень быстро мальчик научился понимать по-русски, а через год уже легко общался с Сашей и говорил даже почти без акцента. Какое же это было наслаждение – слушать Сашу, когда он рассказывал Ахмету о России, о своей невесте, о русском Боге. Никто никогда не нарушал их уединённых бесед, а к их дружбе относились снисходительно – на мальчика никто больше не претендовал.
Молитва Лилии
Я стараюсь изо всех сил, Господи. Весь год я каждое утро встаю с надеждой, а засыпаю в слезах. Молитва больше не утешает меня. Душа болит, теперь я поняла, что это значит. Боль осязаемая, физическая. Что мне делать? Если бы не госпиталь, не эти несчастные испуганные мальчишки – кто без руки, кто без ноги, – моя боль уже сожгла бы меня изнутри. А мне приходится утешать. Кому я могу помочь? Что сказать им? Радуйтесь, что живы? Рассказать об отце Димитрии, о Саше? Рассказать о моей любви? О Твоей Любви? Прости меня, Господи, прости! Но я её не чувствую сейчас, мне кажется, Ты меня не слышишь. Дай силы, Господи. Дай хоть какое-нибудь утешение. Прошу Тебя!
***
– Хочешь, я окрещу тебя? – спросил однажды Саша Ахмета. – Ведь ты уже так много знаешь о моей вере, а я стану твоим крёстным отцом.
Взгляд Саши был таким серьёзным и глубоким. Он говорил, что-то ещё, но у мальчика от волнения шумело в ушах, и он понимал только, что Саша хочет стать его отцом, а для этого он, Ахмет, должен был надеть крест, как у Саши, и поверить в русского Бога. Но он и так уже давно в Него верил, и крестик у него был – нашёл его в траве незадолго до того, как Саша появился в посёлке. Он давно уже выучил все молитвы, которые Саша шептал по ночам, глядя на звёзды. Эти молитвы ещё больше сближали их. Ахмет очень боялся, что война закончится, придут русские и уведут от него Сашу. Поэтому просил русского Бога, чтобы этого никогда не произошло. Но Бог оказался много мудрее и рассудил по-другому: решил сделать Сашу его отцом, а значит, соединить навеки. Как же мог Ахмет не любить такого Бога всем сердцем и душой, почти так же, как и самого Сашу?
Накануне крестин весь вечер они просидели на берегу реки, было холодно, сгущались сумерки, почему-то охватила тревога. Чтобы «встряхнуться» самому и немного развеселить мальчика, Саша принялся учить его делать кораблики из бумаги. Это оказалось весьма увлекательным делом, и Ахмет очень оживлённо, со здоровой детской беспечностью погрузился в новую игру, делал кораблик за корабликом и весело смеялся, пуская их в безнадёжное путешествие по бурной реке. Ахмет был в те минуты абсолютно счастлив, как будто не было в его жизни ни войны, ни сиротства…
После того, как Саша, произнося молитвы и сияя потемневшими от волнения глазами, трижды погрузил его в ледяную воду реки, для Димки перестали существовать прежняя жизнь и родной аул, где его никто не любил. Он стал мечтать о России, о которой так много слышал от Саши. А так как говорили они обычно по ночам, глядя в звёздное небо, то мальчику казалось, что Саша пришёл оттуда; и всё, о чём рассказывал он Димке, находится высоко-высоко, выше звёзд – и Бог, и Россия, там непобедимый богатырь Дмитрий Донской вместе с новопреставленным иереем Димитрием воюет с падшими злыми ангелами за его, Димкину, душу. Там золотые купола с крестами, и широкая тихая река, и нежная девушка Лилия, и смешные добрые старики на большой веранде, и два дивных цветка, белый и красный, цветущие вместе лишь один день в году…
Молитва Лилии
Что это было? Я смеялась сегодня. Спасибо, ведь это знак от Тебя, правда, Господи? Не хочу никому рассказывать, только Тебе. Сначала было такое искушение: я подумала, что Тебя нет. Прости меня! Просто я проснулась ночью и подошла к окну. Сначала мне показалось, что все умерли. Да… так показалось. Было очень холодно, вьюжило, железная дверь подъезда хлопала, от фонаря шёл свет – мертвенный, зеленоватый. Страшно, одиноко. Никого. Ни Саши, ни родителей, ни Тебя – я одна. Как же это страшно, Господи. Потом я почувствовала: что-то происходит в мире, в небе. Какое-то движение, борьба. Я услышала внутри себя Сашин голос, как он молится обо мне. На душе потеплело. Подумала, если я не сошла с ума, значит, он жив. Жив! Ты слышал меня, Господи. Как я молилась, сначала своими словами, потом по молитвослову, как Саша говорил, а я не слушалась. Это же чудо, Господи! Спасибо Тебе!
А утром мы с родителями поехали на дачу – папа забыл там, в доме, какие-то инструменты. И тогда я увидела знак от Тебя, долгожданное утешение: в бочке для дождевой воды, на куске льда – бумажный кораблик, чистенький такой, сухой, как будто его только что бросили туда. Родители предположили, что какие-то дети были на участке. Но ведь на снегу не было никаких следов, только наши! Я не стала их разубеждать. Это только для меня, я поняла. Спасибо. Я смеялась, а мама с папой испугались. Саша жив, он молится по ночам, и я буду вместе с ним.
А кораблик я положила в молитвослов…
***
Боясь пошевелиться, чтобы не разбудить спящего, теперь уже раба Божия Димитрия, Саша думал о превратностях своей странной судьбы. Вернее, о непостижимости плана Господа о нём. Вот он ехал на войну, чтобы помогать нашим мальчишкам, оторванным от своих матерей, в большинстве своём ещё таким беспомощным. А получилось по-другому. Спас он только одного человека – чужого ему мальчика, сына врага. Но это выглядело теперь таким значительным. И ещё он надеялся, что спас от надругательства тело отца Димитрия, когда, спрятав его в кустах так, чтобы оно не было видно с дороги, пошёл навстречу боевикам и оказал им сопротивление, без надежды остаться в живых. Но его не убили, оставили заниматься своим делом – лечить. Хотя понятно, что нужен он оказался Господу. Ради этого ребёнка, ради Лилии, ради матушки Юлии? «Ничего, потом разберёмся», – думал Саша.
Так же странно его «развернуло» уже не в первый раз. Что-то похожее с ним произошло в день, когда он впервые увидел Лилию.
Выпускник медицинского института, он помогал на приёмных экзаменах. Его считали подающим надежды врачом, учёным, настаивали на ординатуре, но у него уже сформировалось, как ему казалось, единственно верное решение: посвятить себя Богу и, скорее всего, стать монахом. Во время студенческой практики, многочисленных ночных дежурств в больницах, когда перед его глазами проходили сотни больных людей, которым очень часто невозможно было помочь, он всегда испытывал чувство своей ненужности. Он видел душевные язвы людей, и они бывали иногда такими страшными, так оскорбляли Бога, что телесные немощи больных казались благоухающими цветами по сравнению с этими язвами. Он видел, как суетятся больные, кто-то даже стоя на краю могилы. Саше становилось страшно за них. И перспектива лечить людей, более всего нуждающихся в молитве, в помощи Господа и добровольно отказывающихся от неё, казалась невыносимой.
Он часто вспоминал свою неприкаянную, рано ушедшую из жизни мать, которую он так и не уберёг от самой себя – ей не смогли помочь ни врачи, ни его любовь. И в такие минуты ему хотелось убежать, скрыться, он находил успокоение только в молитве, но никогда не смел говорить о Боге с больными, так как боялся не найти единственно верные слова. Тогда он решил, что его путь – путь иного служения им, служения молитвой и тем, к чему приведёт его Господь. Отец Димитрий, с которым он часто говорил об этом, сам ещё не имевший большого духовного опыта, всегда очень внимательно и напряжённо слушал Сашу, но советов не давал, а просил не торопиться с монашеством. А в тот день стало понятно, почему…
Молитва Лилии
Скажи, почему все ненавидят меня? Все, кроме папы, даже мама. А Ты, Ты любишь меня, Господи? Там, в госпитале, один майор. У него страшная депрессия. Был в плену. Никто не знает, что там с ним делали, что он пережил. Можно только догадываться. Он ни с кем не разговаривает. Его лечат от истощения, от последствий побоев. Он очень страдает. Страдает и молчит. Помоги ему, Господи. Все медсёстры как с ума посходили. Только о нём и говорят. Какой он красивый и почему к нему жена не едет. Выдумывают всякие глупости. И почему-то меня возненавидели, это как-то связано с Василием (так майора зовут). Может, потому, что он несколько раз просил меня посидеть с ним? А девчонки мне бойкот устроили: когда прихожу на дежурство, не здороваются, отворачиваются. Это больно, Господи. И несправедливо. Хотя они и раньше меня недолюбливали, просто я старалась не замечать… А теперь почему-то обидно до слёз. Что мне делать? Где Саша? Как же я буду дальше без него? Я не могу, Господи, не могу. Помоги мне! Верни Сашу. Кораблик уже не утешает меня, я уже не верю, что это был знак от Тебя. Опять та же тоска. Я чувствую, как слабею, некому меня защитить – даже папа, любимый, надёжный папа, кажется сейчас таким слабым и жалким. Я не умею молиться, Саша не смог научить меня. Однажды я видела, как он молится… Когда такое видишь, невозможно ничего говорить, хочется только, чтобы это никогда не кончалось. Я даже пожалела, что он не стал монахом. Ведь монахов на войну не берут? Что же это я? Неблагодарная, ведь это Твой дар мне, Господи! Незаслуженный. Наша с Сашей встреча – это чудо, которое произошло именно со мной! Верни его. Услышь меня, Господи, не оставляй, защити.
***
В тот день Саша быстро шёл по коридору института, в сторону аудитории, где его ждали в приёмной комиссии. Здание было старинное, много раз перепланировалось, внутри было всё как-то странно, запутанно, и первокурсники в самом начале своего пребывания в институте большую часть времени тратили на поиски нужной аудитории и не верили, что когда-нибудь разберутся в топографии этого здания. Эти первые недели были всегда самыми весёлыми, тогда завязывались дружбы, выявлялись остроумцы, и обязательно кто-нибудь являлся в институт с компасом и бегал с ним по коридорам в поисках нужного направления.
Саша спешил, на ходу вспоминая первые дни своего студенчества, с симпатией поглядывал на абитуриентов, которые компаниями стояли у больших окон. Не похоже было, что кто-то из них сильно волновался – в большинстве своём это были хорошо подготовленные, уверенные в своих знаниях или в связях родителей молодые люди, знающие, чего хотят от жизни.
Против двери какого-то кабинета, в проёме окна, Саша увидел одинокий силуэт девушки, и за секунду до того, как успел разглядеть её, понял, для чего родился на свет…
Мимо нельзя было проскочить, как нельзя проскочить мимо упавшего к твоим ногам птенца или хрустального шара. Она стояла одна, всем чужая, как, собственно, и он, Саша – общий любимец и душа компаний, по-настоящему был чужд практически всем, с кем сталкивала его до сих пор жизнь. Он не понял тогда даже, красива ли она. Это было совсем неважно. Девушка стояла против света, и её лицо было непросто разглядеть, но Саша уже знал его во всех подробностях, как знают лица людей, знакомых с детства. Он знал, что глаза у неё серые, всегда чуть влажные, мерцающие, волосы тонкие, негустые, и что если подойти к ней совсем близко, то обязательно услышишь тонкий запах полыни, что слова она произносит медленно, как бы обдумывая на ходу каждую мысль, и у неё прекрасная дикция и своя неповторимая манера говорить. Увидев Сашу, девушка сильно вздрогнула и даже протянула к нему руки и была похожа в тот миг на тонкое молодое деревце, которое качнул ветер. Саша заговорил, задал ничего не значащие вопросы, выяснил, что ей, собственно, нужна другая аудитория. Потом проводил в другой конец здания. Шли молча, но это было легко, как с близким человеком. Ни о чём не договорившись, они расстались, а после экзамена он ждал её на улице. Она наконец представилась, и Саша не удивился. Он как будто уже знал, что её зовут Лилия.
Молитва Лилии
Скоро четыре года, как его нет. На душе такая пустота, что даже страшно. А вдруг я разлюбила? Тогда зачем всё?
В городе кто-то пустил слух, что Саша жив, давно вернулся в Россию, только живёт теперь в Москве и даже женился. Я вдруг увидела людей, какие они. Они страшные, Господи. Она радуются чужой боли, унижению. Мне кажется, что прохожие смеются мне в лицо. Это, конечно, бред. Батюшка говорит, что это искушение и чтобы я не верила себе. Говорит, что люди немощны, поэтому кажутся подлыми, и чтобы я молилась за них, особенно за тех, кто делает больнее всего. А как же мне молиться за них, если я даже за Сашу уже не могу молиться? Просто думаю о нём всё время. Может, это уже только привычка – думать о нём? А вдруг, если он живой, то стал совсем другим, чужим? И если вернётся, то я его не узнаю? Ведь мы были знакомы всего полгода, а уже прошло четыре. И я для него, возможно, больше не существую? Может, мама права? Зачем я мучаю её? Она плачет, к экстрасенсам каким-то бегает. Если я выйду замуж, она станет прежней и будет счастлива.
Только если всё это правда – значит, Тебя нет, Господи.
***
В тот год цветы распустились один за другим, с небольшим интервалом, но против обыкновения продолжали стоять вместе и день, и два, и неделю… Михаил Матвеевич объяснял это меняющимися климатическими условиями. Лилия молчала, каждое утро бежала смотреть на красный цветок, и как-то по-новому стали светиться её глаза. А Елена Алексеевна ждала плохих вестей. Все эти годы она жила предчувствиями, ожиданием предзнаменований, причём исключительно дурных. Она очень постарела, осуждала дочь, что та махнула на себя рукой и ждёт неизвестно чего – все, кто был жив, уже вернулись или хотя бы дали о себе знать. Нет Саши – Елена Алексеевна это чувствовала, и одна женщина-экстрасенс ей то же самое сказала. А ей, Елене Алексеевне, хотелось свадьбы, внуков, общения и даже каких-нибудь несерьёзных ссор со свахой – в общем, нормальной человеческой жизни, как у других… Молчание Лилии, истязающей себя учёбой и дежурствами в военном госпитале, убивало её. Да ещё надела на себя платочек, как старушка, каждую свободную минуту в церкви – то молится, то полы моет. Для этого, что ли, они с Мишей 20 лет её ждали, пестовали, себя не жалели. И вот дожили до старости: единственная дочь – монашка…
Елена Алексеевна даже попыталась однажды скандалить, но тут неожиданно проявил себя муж. Очень твёрдо её осадил, да и сама Елена Алексеевна, увидев глаза дочери, отступилась. Но о всех случавшихся вокруг помолвках, свадьбах и крестинах сообщала домашним многозначительно и с упрёком.
Молитва Лилии
Ты есть, есть! Прости за маловерие, малодушие. Господи, Ты любишь, а остальное неважно.
Я причастилась по настоянию батюшки, я ведь уже полгода не исповедовалась и не причащалась. Какая это была исповедь! Я не успевала открыть рот, не успевала подумать, а Ты уже прощал, утешал. Мне кажется, я почти ничего не сказала, только плакала, и батюшка плакал вместе со мной. А потом было причастие. Ты открыл мне Себя. Таинственно, я даже не понимаю, как это произошло. Конечно, я Тебя не видела, но я Тебя почувствовала. И это настолько сильно, что я не знаю, как мне нести Тебя в себе? Теперь я точно знаю, что Ты есть и Ты любишь. Мне даже страшно немного, как же можно ВЕРИТЬ, если ЗНАЕШЬ? Как благодарить? Потом, после литургии, я осталась в храме – чистить подсвечники. Просто не могла, не хотела уходить, боялась, что, выйдя на улицу, утрачу это острое чувство Твоего присутствия. Так вот, возле Твоей иконы что-то произошло. Я как будто «выключилась» на мгновение, а когда пришла в себя, то увидела, что лампадка легко раскачивается (наверное, я задела её головой, когда чистила подсвечник), а у меня руки сложены под благословение и в ладони немного масла. И ни одной капли не пролилось на пол. Я никому об этом говорить не буду. Я всё поняла. Смерти нет. Все живы. Если Саши нет здесь, на земле, это ничего не меняет. Твоя Любовь соединила нас, и я готова принять от Тебя всё.
… Наконец я решилась, Господи. Ты дал мне силы, и я пошла к Василию. Его скоро выписывают, и жена уже приехала за ним. Он даже не обрадовался ей, только посмотрел внимательно и отвернулся. Она очень страдает. Физически Василий здоров, но депрессия его не проходит, он по-прежнему молчит, только иногда просит меня посидеть с ним. Господи, как велика сила Твоя. Я же совсем не умею говорить, с трудом подбираю слова. Мы проговорили с Василием всю ночь. То есть я рассказывала, а он слушал – он сам так захотел. Слушал, не отрывая глаз от моего лица, а когда я замолкала, то сжимал мою ладонь как испуганный ребёнок. Господи, это Ты говорил через меня – как это страшно и непостижимо. О чём я могла рассказать? В моей короткой жизни почти нет событий. Я говорила с Василием о Саше, об отце Димитрии и Юле, я рассказала о своей любви и тоске, которая так долго сжигала меня. Но на самом деле я рассказывала ему о Тебе. Речь моя была бедной, как всегда. Но почему-то было ощущение праздника, торжества и ликования, длившихся всю эту ночь. А под утро мы договорились, что я приведу к нему батюшку.
Василий уехал домой вместе с женой, после исповеди и причастия. Господи, не оставляй их!
Я совершенно счастлива, я знаю, зачем живу. Я живу для Тебя, я жду встречи с Сашей – здесь или в вечности.
Спасибо Тебе за всё.
***
Саша с Димкой вернулись раньше, чем завяли цветы. Самой счастливой и сильно помолодевшей выглядела Елена Алексеевна – к ней вернулось чувство правильности жизни и справедливости судьбы. Она даже сходила в церковь и поставила там свечку. Лилия, напротив, как-то вся сразу обмякла, ослабла, даже поблекла – не было у неё сил ни смеяться, ни плакать от счастья. Она просто смотрела не отрываясь на Сашу и прижимала к своей груди Димкину нестриженую голову. Михаил Матвеевич чувствовал себя как мальчишка, встретивший вернувшегося из армии старшего брата. Лицо его просто светилось гордостью, и все стали замечать, что он стал как будто разговаривать сам с собой. Этот разговор, видимо, всегда заканчивался на оптимистической ноте, потому что Михаил Матвеевич бодро взмахивал рукой и в глазах появлялось умилительное выражение. Он растерянно обводил глазами окружающих людей и предметы и возвращался в реальность, кажется, ещё более счастливую, чем та, в которой он только что пребывал.
Через пару недель после Сашиного с Димкой приезда устроили на даче праздник. Елена Алексеевна превзошла себя, наготовив много всего вкусного, и гости, наевшись и напившись, забыли повод, по которому собрались, и стали в конце вечера вдруг выкрикивать «Горько!» И молодые, включившись в игру, не возражали и сдержанно целовались, ко всеобщему удовольствию. И никто не знал, что прикасались эти двое друг к другу в первый раз в жизни…
Гости разошлись часов в десять, ещё было по-летнему светло, и Саша с Лилей пошли на речку посидеть на берегу. Они сидели, обнявшись, и молчали, а потом Саша увидел валявшийся на песке кем-то забытый журнал, вырвал страницу и сделал из неё кораблик. Пустил его по воде и, вспомнив что-то, повернулся к Лиле, чтобы рассказать. Но не успел, потому что она заговорила первой.
– Знаешь, я когда маленькой была, со мной странный случай произошёл. Тоже вот с корабликами бумажными связан. Мама тогда сильно болела. После пустяковой операции вдруг перитонит. Никто не надеялся, что выживет. Меня в деревню отправили к дальней родственнице, глухой какой-то старухе. Она не слишком мною интересовалась, слава Богу. Конечно, от меня скрывали, что мама умирает, но я как-то узнала – разговор, что ли, подслушала. Я всё время молчала и просила кого-то за маму. Теперь мне понятно, Кого, а тогда я о Нём ничего не знала, только чувствовала Его любовь к себе. Мне казалось, что если я отвлекусь – заиграюсь или буду с кем-то о пустяках разговаривать, – то мама сразу умрёт. А пока я о ней думаю и за неё прошу, этого не случится. Взрослые этот мой «уход в себя» тогда как-то смешно объяснили – будто я быка испугалась или гуся…. Так вот, однажды я ушла на речку и легла на дно чьей-то лодки. Было жарко, томно, в общем, меня разморило, и я уснула, а когда проснулась, то увидела небо. Оно мне страшным показалось: пустое, почему-то бесцветное, плоское, как чистый лист бумаги… И вдруг подумалось, что мама умерла, пока я спала… Какую страшную тоску, пустоту я тогда ощутила, захотелось исчезнуть, уплыть куда-нибудь на этой лодке – в другое место, в другую жизнь, где, может, я найду маму. Не знаю, что это было, только я встала, чтобы отвязать лодку…. И вдруг… яркие-яркие пятна на воде – плывут мимо разноцветные кораблики, такие живые, как будто чьё-то объяснение в любви. И я в тот миг поняла, что всё хорошо – мама жива! А на другой день за мной приехал счастливый папа и забрал меня домой… Еще долго я чью-то добрую улыбку на себе чувствовала, и как я благодарна была!
Пока Лиля говорила, Саша, улыбаясь и как бы заново узнавая, смотрел на неё. А когда она закончила, ещё крепче прижал к себе. Они долго молчали, потом Лиля тихо сказала:
– Я думала о тебе даже во сне.
– Знаю.
***
Димка прибежал на речку, потому что соскучился – он не привык так надолго расставаться с Сашей. Но, увидев его с Лилей, остановился, поняв, что не надо их сейчас беспокоить и отвлекать. Он удивился, что ему это совсем не больно – делить Сашу с Лилей. Димка чувствовал, какой огромной может стать душа человека, если он любит как Саша, как Лиля, как старый Шамиль, который помог им с Сашей спастись, уйти из посёлка.
Димка, так и не обнаружив себя, тихо пошёл назад, на дачу, где хозяева вместе с оставшимися на ночь гостями весело мыли в тазах посуду, смеялись и обсуждали вполголоса, как прошёл праздник. Несмотря на длинный день, хлопоты, готовку-уборку, никто не устал, все чувствовали себя посвежевшими и обновлёнными. То ли свежий дачный воздух способствовал этому, то ли обрушившееся уже почти нежданное счастье придало новых жизненных сил, во всяком случае, никто не хотел спать и только искал повода, чтобы не расходиться.
Появление на веранде Димки было встречено бурной радостью – его снова начали тормошить, разглядывать и расспрашивать. Как ни странно, Димке это ужасно нравилось, ему были приятны внимание и искренняя заинтересованность. И на чей-то вопрос: «О чём это ты сейчас так задумался, когда шёл по саду? Мы видели, видели… Признавайся» – мальчик охотно стал рассказывать о старом Шамиле, обо всём, что он знал о нём, и как он спас их с Сашей…
***
На рассвете Димка вдруг проснулся и увидел в проёме открытой двери фигуру старого Шамиля. Он был таким древним, что даже старики не помнили его хотя бы относительно молодым. Шамиль жил один – никого у него не было. Он похоронил всех своих детей и внуков, которые тоже успели состариться и уйти раньше деда. Многочисленные правнуки давно рассеялись и по русским городам, никто из них уже не появлялся в родных местах. Шамиль ни с кем не разговаривал – сидел на своём пороге и думал о чём-то, уйдя в себя. Димка его не боялся, иногда присаживался рядом и рассматривал его коричневые в чёрных венах руки и посох, похожий на корень старого дерева. Шамиль иногда поворачивал голову к мальчику и, мельком взглянув на него, доставал что-нибудь из своей котомки и угощал. А иногда это было что-то несъедобное – какой-нибудь красивый камень или душистый корешок. Димка не удивлялся, брал и уходил, так как чувствовал, что пора уходить.
Теперь Шамиль стоял, опершись на свой посох, и ждал. Димка разбудил Сашу. Шамиль жестом позвал их. Он был очень стар и весь согнут, но двигался на удивление быстро и вёл их, ничего не говоря. Димка сказал Саше, что никогда не слышал голоса Шамиля, но что ему можно довериться. Старик шёл одному ему известными тропами, шёл не оглядываясь. Иногда он останавливался и, дав попутчикам отдышаться, жестом показывал подъём или спуск, смотрел на взошедшее солнце, качал головой и продолжал путь. Через несколько часов он вывел Сашу с Димкой на дорогу, по которой медленно и устало двигалась российская автоколонна…
***
Димку слушали с большим интересом, восхищались Шамилем, пытались вычислить его точный возраст. Кто-то принёс чудом уцелевшую бутылку красного вина и предложил тост за здоровье Шамиля. Потом все заговорили о загадке кавказского долголетия, и эта тема оказалась такой увлекательной, что никто не заметил, как Димка уснул, свернувшись калачиком тут же, на веранде, на старом сундуке. Во сне он то хмурился, то счастливо улыбался.
Хмурился он оттого, что надоедали комары. А улыбался, потому что не было в ту ночь в дачном посёлке, в городе, а может, и во всем мире ребёнка, спящего более безмятежным и счастливым сном. Как старые сухие листья опадают с дерева, исчезло из Димкиной души всё, что происходило с ним до встречи с Сашей. И как маленькие упругие почки покрывают веточки дерева весной, так и Димкина повседневная жизнь начала с той ночи обрастать новыми – удивительными и радостными – подробностями.
***
Когда последняя машина скрылась за поворотом, Шамиль, постояв ещё немного, медленно отправился в обратный путь, хотя знал, что дороги ему не осилить. Действительно, через какое-то время старик почувствовал онемение в ногах и, дотащившись до ближайшей расщелины, устроился там. Он положил посох рядом с собой и, привалившись на большой камень, замер. Шамиль не думал о предстоящем уходе, он давно уже жил между тем миром и этим. Здесь его ничего не держало, разве только необходимость помочь… Шамиль пытался представить, как доберутся эти двое – ребёнок и юноша – до своих и какая это будет радость. За свою невероятно долгую жизнь Шамиль понял, что чужих нет, поэтому всех нужно жалеть. Всё остальное ничего не стоило… Если бы люди рождались столетними… Старик сам удивлялся, как много он стал видеть и понимать. Например, с закрытыми глазами узнаёт людей: кому лучше бы не родиться на свет, а кто, как этот русский белоголовый юноша, несёт людям любовь. Такой была и его жена. Она умерла так давно, что Шамиль не мог вспомнить её лица, помнил только, что очень любил её, да и сейчас любит. Шамиль почувствовал, как немеют у него руки, и приоткрыл глаза. Было уже темно, в его укрытие заглядывали крупные звёзды. Как быстро прошёл этот день, последний и, пожалуй, самый счастливый за многие годы. Шамиль вздрогнул, ощутив на запястье знакомое, казалось, давно забытое тепло. Её ладони всегда были такими сухими и слишком горячими. От их случайного прикосновения он буквально обмер однажды. И всю их совместную жизнь даже мимолётное касание этих маленьких горячих ладоней волновало его. Когда жена умерла, её руки стали чужими – холодными. А теперь всё сначала? Смерти нет. Для Шамиля это не новость…
***
Похоронив мужа, Елена Алексеевна, вопреки ожиданиям, не раскисла, а восприняла это, как очередной дар Господа. Михаил Матвеевич умер легко – от сердечного приступа, так и не увидев своего внука, Матвея, который родился через три месяца после ухода дедушки. Это случилось осенью, на даче, где он мастерил для внука колыбельку. Его нашли стоящим на коленях, привалившимся к маленькой деревянной ладье, принявшей вскоре в своё тепло крошечное тельце долгожданного мальчика. В том, что муж умер солнечным осенним днём в саду, среди золотого вороха листьев и упавших ярко-красных яблок, которые не успевали в тот год собирать, Елена Алексеевна увидела глубокий смысл. Михаил Матвеевич прожил полную трудов и бесконечных забот о ближних жизнь. Он принял Елену наивной романтичной девочкой с рук родителей и стал ей возлюбленным, братом и отцом одновременно. Они прожили вместе 45 лет и никогда не усомнились во взаимной преданности. И сейчас, после ухода мужа, она ежеминутно чувствовала его тепло и заботу. Он очень устал – перетрудился в последние годы, пока ждали Сашу. Терпел, старался всех утешить и казаться бодрым, а ведь был, в сущности, хрупким, болезненным человеком. Чтобы не раскиснуть, он, пока Елена Алексеевна бегала по гадалкам и экстрасенсам, стал единственным мужчиной и самым активным членом «Комитета солдатских матерей» и всё ходил по военкоматам, писал какие-то запросы, требования, почти всегда бестолковые, но очень искренние. Над ним даже насмехались, но он как будто не замечал этого и, как умел, приближал возвращение Саши с Димкой.
К той прекрасной, возвышенной песне любви, которой и была вся его скромная и незначительная на чей-то взгляд жизнь, он ничего не мог уже добавить. И Господь принял его в свою колыбель с доброй улыбкой, как прекрасное и чистое дитя.
Все, кто пришёл на похороны, потом вспоминали, какими светлыми они были. Говорили о Михаиле Матвеевиче как о живом, а отпевавший его батюшка почувствовал впервые в жизни, что молится о праведнике.
***
Елена Алексеевна по-новому увидела и поняла свою жизнь. Поняла, как полно одарил её Господь, как терпеливо ждал её прихода к Нему, как часто тогда, когда должен был наказать, в последний момент менял решение и утешал, мягко вразумлял и даже баловал. Позволил пробыть большую часть жизни в счастливом неведении о её безднах, о степени человеческой низости, берёг от коварства, смягчал страх перед смертью. Позволил жить, зарывшись в добрые книжки в детской библиотеке, где она всю жизнь проработала. Дал верного мужа, чудесную дочь, единственную на всю жизнь преданную подругу Анну – с которой и говорили-то исключительно о книгах и искусстве.
Елена Алексеевна так и не узнала о ещё одном даре Господа, который лишил её сознания собственной значимости и привлекательности, и потому она всегда равнодушно проходила мимо зеркал, не замечала ни восхищённых, ни завистливых взглядов, жалела одинаково как любящих, так и ненавидящих её, и о людях всегда судила возвышенно и несколько по-книжному. Плохими люди бывают оттого, что не читали такой-то замечательной книжки, искренне считала Елена Алексеевна. До старости она оставалась немного инфантильной и чисто по-детски умела растворяться в других, легко, нисколько не думая о жертвенности.
Много лет назад она умирала от перитонита. Обколотая обезболивающими, она и тогда умудрялась сохранять свою беспечную доброту. И, увидев осунувшееся, заплаканное лицо мужа, каждый раз пыталась подняться с постели с криком: «Миша, ты болен? Признайся, что с тобой?» Врачи, устало и грустно улыбаясь, укладывали её на место, и приходили к выводу, что у пациентки с психикой всё-таки что-то не так. И ещё удивлялись, как неотразимо обаятельна может быть женщина даже на смертном одре. А через полгода лечащий врач опубликовал в медицинском журнале нашумевшую статью, где описывал «чудесное» исцеление безнадёжной больной, у которой процесс омертвения тканей вдруг остановился сам собой и началось стремительное выздоровление.
Послесловие
Прошло пять лет. Елена Алексеевна с внуком и «молодыми» живёт теперь в деревне. Туда направили иерея Александра принять новый приход. Деревня не из самых бедных и глухих, однако церковь пришлось восстанавливать из руин. Сейчас уже почти всё готово, приехавшие из Подмосковья художники расписывают стены. Все они бородатые и весёлые, целые дни проводят на лесах, задрав головы, обедают там же кефиром из картонных коробочек, а когда спускаются, выглядят совсем не уставшими. Для Елены Алексеевны это загадка, и она почти каждый день печёт пироги и угощает ими художников у себя дома, и обязательно кто-нибудь из них засыпает, уронив голову на руки, прямо за столом перед самоваром.
Елена Алексеевна поселилась отдельно от семьи дочери, «чтобы не мешать», правда всё равно целые дни проводит в «батюшкином» доме – возится с внуком, стряпает.
Саша, то есть отец Александр, почти совсем не изменился, только немного возмужал, и русая борода ему очень идёт. Он быстро двигается, так как вечно куда-то торопится, глаза у него почти всегда смеются, и, когда он ругает за что-либо сына, тот его совсем не боится.
Лиля очень изменилась после рождения Матвея. Раздалась в бёдрах и плечах. Стала более уверенной, исчезла из её глаз робость. Но она по-прежнему молчалива, красива и грациозна. Матушка ловко управляется с хозяйством, чем очень удивляет и радует свою маму. Одна только у неё печаль: пока не даёт Господь им с батюшкой больше деток.
Димка превратился в красивого серьёзного юношу, уже почти не верящего, что он не русский и что когда-то у него была другая семья. Он хорошо учится, мечтает поступить в семинарию, а пока помогает отцу Александру в алтаре. Он очень любит православное богослужение, церковь во время воскресной литургии кажется ему раем, и он никак не может понять, как русские люди могли столько лет жить рядом с разрушенным храмом?
Димка очень подружился с матушкой Юлией, вдовой отца Димитрия. Она часто приезжает в гости, останавливается в доме у Елены Алексеевны, которая уговаривает её перебраться к ним совсем. Юлия пока думает, в городе она учится иконописи, но через несколько лет, если благословит её духовник из В-ского монастыря, непременно переберётся. Но пока это только мечта.
А Матвей пока ни о чём не мечтает. Целыми днями он возится во дворе, бегает за курами и котами, дразнит козу. И, к ужасу начитанной Елены Алексеевны, наотрез отказывается учить буквы. Да и в церкви ведёт себя пока неважно. Во время литургии, когда видит вышедшего из алтаря отца Александра, всегда громко зовёт: «Папа! Папа!» Из всех служб предпочитает водосвятные молебны и, когда батюшка окропляет его святой водой, категорично требует: «Полей еще!» Прихожан и отца Александра это веселит, а матушку Лилию и Елену Алексеевну очень огорчает. Матвей считается малоуправляемым ребёнком, и в отце Александре, когда он размышляет о сыне, всегда врач борется со священником: он всё никак не может решить, нуждается ли мальчик во врачебной помощи или он им дан такой для смирения – уж больно всё в их жизни уютно да гладко.
Впрочем, есть один человек, которого Матвей слушается беспрекословно и за которым готов идти хоть на край света. Это брат Димка. Иногда он берёт крохотную лапку Матвея в свою руку – смуглую, похожую на руку скрипача и ведёт мальчика гулять за село, куда-нибудь в поле. Матвей готов идти с Димкой без устали сколько угодно. Он даже и говорить тогда не хочет. Идёт молча и блаженствует. И все, кто видит их вместе, удивляются неуловимому сходству – в посадке головы, форме глаз и даже в какой-то особенной, легкой и пружинящей походке.
А сад живёт собственной жизнью за старым забором и запертой наглухо калиткой. Рассыхаются потихоньку дубовые столы на верандах, зарастают травой цветы. Яблони всё больше становятся похожими на сказочные лесные существа, распростёршие свои руки в небеса. Елена Алексеевна задумала было продать дачу, но, когда привела на участок покупателей, к своему ужасу, увидела через стекло веранды сидящего за столом Михаила Матвеевича, который с упрёком смотрел на неё. Она поняла, что продавать дачу нельзя, и, слава Богу, покупатели явно не воодушевились: недоуменно переглядывались, не понимая, за что, собственно, заломили такую цену? И когда попрощались, не обещали даже перезвонить. Елена Алексеевна тогда облегчённо вздохнула и попыток продать дачу больше не предпринимала…
Она с семьёй приезжает сюда раз в году – осенью, в день, когда отмечают память Михаила Матвеевича. Приглашают немногочисленных друзей, вместе обедают, собирают яблоки, жгут листья. Елена Алексеевна всегда удивляется, что такие старые яблони по-прежнему обильно плодоносят, хотя за ними давно никто не ухаживает. А что происходит теперь с лилией и алым цветком на краю участка, где он незаметно переходит в лес, никто сказать не может. Ведь расцветают они летом, а это самая горячая пора строительства храма, и уезжать из деревни хотя бы на день нет никакой возможности.. Но кто знает, может, Бог даст, на будущий год они всё-таки соберутся…
Журнал «Волга — XXI век», ноябрь 2015 г., № 9-10
Елена Гаазе