Дорогие читатели! Предлагаем вашему вниманию отрывки из повести Е. Гаазе «Самая яркая звезда», в которой рассказывается о последних земных днях замечательного человека, жившего в Москве в 19 веке . Федор Петрович Гааз отдал свою жизнь бескорыстному служению людям. Судьба его была не проста, но прекрасна – любовь ко Христу двигала мыслями и поступками доктора Гааза. Москвичи, люди всех сословий еще при жизни называли его «святым» — за жертвенность, бессеребреничество, кротость и детскую чистоту, а главное за бесконечную, терпеливую любовь к людям, которая не давала ему жить так, как жило большинство людей его круга – в покое и сытости. Доктор был немцем, католиком, но его удивительная судьба, его светлый образ навсегда вошли в нашу историю, благодарную память русского народа. Жизнь доктора показана через воспоминания о прошлом: его самого, людей, чьи жизни изменились благодаря встрече с Ф.Гаазом.Егор не спал, лежал, не шевелясь, погрузившись в воспоминания. В окно комнаты, где в кресле сидел Федор Петрович, падал лунный свет, фигура доктора была хорошо видна. Он, кажется, задремал, склонив голову к плечу, а его любимые звезды охраняли неверный сон спящего. Егор тихонько поднялся и неслышными шагами прошел в зал. Опустился на колени рядом с умирающим, замер. Как много ему хотелось сказать своему хозяину! Но он не умел говорить о своих чувствах. Сегодня днем он, было, так же вот встал на колени, но на лице Федора Петровича отразился такой ужас, что Егор поспешил сделать вид, будто потерял что-то на полу и ушел, так ничего и не сказав.
Только теперь Егор вполне осознал, с каким человеком привел ему Господь прожить не один десяток лет. Ведь он и вправду святой. Так вот они какие – святые люди…
«Опять чудит барин!» — сколько раз повторял эти несправедливые слова Егор в разговорах с дворником, больничным истопником, знакомым извозчиком. И впрямь, ну не чудак разве? Известный врач, статский советник –генерал – чуть что, падал на колени, просил прощения! А ради чего, ради кого?
Егор вспомнил, как увидел сегодня какого-то молодого господина из студентов, тот стоял под окнами их квартиры, задрав голову.
— Вы, барин, кого же тут высматриваете? Небось, Федора Петровича пришли навестить? Да вы поднимайтесь на третий этаж, там открыто… кто пожелает повидаться на прощанье, тех барин велел всех пускать…
Худо ему, а народ все идет и идет. Что ж, это понятно, всякий «спасибо» ему сказать хочет, есть за что. Сколько ж сирот после себя оставляет! Пол Москвы…
— А ты меня не помнишь, Егор?- обратился к старому лакею студент. — Николаем Алексеевичем меня зовут. Мы с твоим хозяином в пересыльной тюрьме на Воробьевых горах познакомились, я туда приходил на арестантов поглядеть.. А потом я бывал у вас тут. Он ведь мне всю жизнь перевернул, хозяин твой…
— А то я и смотрю, вроде видел вас раньше. Только тогда, барин, ты орлом смотрел, а сейчас, гляжу – смирный… Ну, пойдем наверх. У Федора Петровича теперь писарь сидит, доктор ему диктует чего-то, а мы с тобой на кухню пока…
Расположившись на кухне за чаем, разговорились.
— Егор, а правду говорят, будто Федор Петрович перед самим Государем на коленях стоял? – спросил Николай Алексеевич.
— Было дело. Приехал как-то Государь осматривать тюремную больницу. Ходит по палатам – важный такой, рядом, значит, Федор Петрович, суетится как всегда, рассказывает о больных, на жалость бьет. Ну, завистники и нашептали царю – мол, прячет немец тут здоровых арестантов от каторги, и на старика одного показывают. А тот старой веры держался, ну и натворил чего-то, под суд пошел.
А доктор его в пересыльной тюрьме осмотрел и не пустил дальше по этапу, пожалел его старость да немощь. Ну а царь-то осерчал, глазами батюшку так и сверлит. Федор Петрович-то — в ноги ему как упал и не встает. Государь удивился и говорит: «Ну, поднимайся, Федор Петрович, я тебя прощаю и не сержусь уже!» А тот, ни в какую – не встает и все тут!: «Я,- говорит,- не за себя прошу, а за того дедушку – не дойти ему до Сибири, помрет по дороге. Ты, царь-батюшка, уж его помилуй, домой отпусти, а то я не встану!» Ну, царю-то что ж делать? «Ладно уж, — говорит,- прощаю этого раскольника, пусть к внукам домой идет! А ты, Федор Петрович, и впрямь, хитрец, правду про тебя говорят! Только хитрость твоя чудная какая-то! Другие вот на колени валятся – для себя чего-нибудь выпрашивают, сапоги готовы лизать, а ты за каторжника, разбойника душу свою отдаешь. Ты или святой или рисей, каких свет не видывал!
— Что за рисей? – удивился студент,- Фарисей может?
— Не знаю, может и фирисей — плут, проще говоря. Не ученый я, рассказываю, что слышал. Так вот, царь еще добавил: «Но, все равно, спасибо тебе, Федор Петрович, хороший урок всем нам преподал!» И велел его наградить. Только награды эти барину моему не впрок шли. Тут же все бедным раздавал, а сам кашей на воде всю жизнь себя питал, даже чаю настоящего сроду не покупал – все смородиновый лист заваривал… А ты, барин, чего же не пьешь, не вкусно разве? Я-то вот привык — для меня слаще смородинового листа чаю нет…
— Да вкусно, вкусно, моя матушка тоже всегда в чай смородину добавляет, а еще землянику… А вот еще рассказывают, будто доктор даже у себя дома бродяг разных привечал, лечил?- спросил студент.
— А это, когда в Полицейской больнице места уже не хватало, хозяин им дома постели устраивал. Ну, там обморозится кто без тулупа, или еще что… всех домой, сюда тащил… И вот опять же вспоминаю, приходит как-то Федор Петрович бледный, глаза красные от меня прячет. В комнаты прошел, а там ему и присесть негде – кругом лазарет. Потом слышу, говорят, будто вызвал его к себе генрал-губернатор и ругался очень, чуть ли не ногами топал. «Прекратить,- кричит,- безобразие! Не сметь к себе домой всякую рвань тащить, людей смешить! Хватит того, что в больнице в два раза больше положенного народу держишь. Разговоров про тебя — на всю Москву! Да ты с ума, что ли, сошел? Юродивых на матушке Руси и без тебя хватает!» А доктор, значит, молчит, только голову ниже опускает, а потом как зарыдает и на колени! «Прошу Вас, не запрещайте мне заповеди Христовы исполнять, не могу я по-другому жить, простите меня!» Ну, тот и притих, растерялся, помолчал, а потом и говорит: «Ну, делай, как знаешь, иди с Богом!»
— А Федору Петровичу, видно, только того и надо было – чтобы не мешали ему всего себя людям отдавать, — тихо заговорил студент, как будто сам с собой.- Да, ради этого он унизиться не боялся – лишь бы, пусть малая, но польза от этого, несчастному человеку была. Вот он и мне сказал однажды: «Не может быть унижения, когда о милости для ближнего просишь. За себя просить – это да, стыдно, низко. А в любви нет унижения, в ней – свобода». Знаешь, Егор, он ведь этими словами, сам того не зная, меня от каторги спас. Я тогда в кружок один ходил. Собирались там студенты – глупости разные против власти замышляли! Умные речи говорили, горячились, руками размахивали, а скажи нам тогда: « Идите в больницу , в тюрьму – там народ, за который вы убивать готовы, обмойте раны, отдайте последнюю рубашку, умрите за бродягу какого-нибудь, и никто про ваш подвиг не узнает..» — мы бы еще подумали… А Христос людям когда еще единственный путь к свободе показал и пример подал – ради Любви к грешным людям добровольно на крест пошел и умер в муках, как разбойник какой. И били-то Его, и позорили как, а Он – ничего, терпел, никого не проклинал: наоборот, простить убийц Своих наказывал.
— Ты, барин, гляжу – шибко ученый — студент все-таки. Вот ты мне, старому, скажи: неужто, все так и было? Что-то не верится… Хотя, на барина своего как погляжу, то выходит, значит, правда всё… Да ты плачешь, что ли? Ну поплачь, поплачь, это дело хорошее. .
Дети Гааза
Наступило утро. Доктор велел разместить свое вольтеровское кресло в большой комнате и открыть настежь двери, чтобы каждый, кто захочет проститься с ним, мог беспрепятственно войти.
Когда пришли врачи Полицейской, или как ее называли в народе, «гаазовской» больницы, Федор Петрович стал давать им последние распоряжения по ведению больничных дел, а Егор тихонько вышел из квартиры, спустился вниз в конюшню к старым лошадям, жившим у доктора «на пенсии».
В конюшне возле понурых кляч Егор застал молодую вдову с двумя дочками. Это трогательное семейство жило недалеко от больницы, в маленькой каморке, куда они переселились после смерти их мужа и отца, который ничего не оставил им.
Девочки стояли,прижавшись своими румяными личиками к лошадиным мордам, а их мать грустно смотрела на них. Егор знал, что они очень любят Федора Петровича и молятся о его выздоровлении. Как и многие москвичи, они почитали его за святого.
— Если бы не твой барин, мы бы, наверное, погибли,- в который раз начала рассказывать Ольга Петровна, — Помню, я была уже на грани отчаяния — мы проели и обручальные кольца, и последнюю серебряную ложку, а работы мне все никто не давал. Девочки болели, что же нам было делать? Вдруг однажды ночью, слышу – стук в окно, отодвинула занавеску, а за стеклом мешочек полотняный. Мне страшно стало, а Оленька вдруг лопочет – это святитель Николай нам подарочек принес. Перекрестилась я, выхожу на улицу – никого, ночь ведь. Я схватила мешочек и домой. Девочки меня обступили, вырывают из рук мешочек, а мне что-то страшно. Неужели, думаю, Бог услышал наши молитвы, чудо послал? Открываю узелок, а там деньги. Мы и плачем, и смеемся, радуемся. Девочки прыгают, кричат: «Вот так чудо, вот так чудо!»
— Неужто, это наш батюшка был? — спросил Егор, хотя уже не в первый раз слышал эту историю.
— А то кто же? — молодая мать таинственно понизила голос, а девочки сделали большие глаза и стали еще сильнее похожи друг на друга,- Когда деньги в третий раз подбросили, я успела быстро выскочить на улицу и увидела твоего хозяина, как он быстрым шагом удалялся от нашего окна. Да его разве с кем спутаешь? Он это был, ангел-хранитель наш. Пришла я к нему, в ноги упала, руки целовать стала, а он испугался, давай поднимать меня. Ну, усадил в свое кресло, других-то у него нет, сам сел на табурет и стал меня о дочках расспрашивать. Пригласил навещать его, потом место учительницы у добрых людей помог найти. Уж как я довольна, как благодарна!
— Да, Федор Петрович настоящий святой, не ты первая его так назвала. А уж как ребят малых любит! Вот и школу для детей каторжан выстроил, ремесленные мастерские открыл. Покупает им учебники, даже сам книжки для них сочиняет. А скольких сирот он в хорошие семьи пристроил! Говорит, дети – это настоящие ангелы, нам у них учиться нужно, чтобы в Царство Божье попасть. Вот оно как.
— Скажи, Егор, а молодой барин Норшин не приехал ? Он Федору Петровичу кем же приходится?
— Нет, не приехал. Кабы знал, что доктор при смерти, уж примчался бы. Да он батюшке нашему вроде приемного сына. Он ведь из евреев. Сирота, издалека откуда-то. Его по недоразумению на солдатскую службу взяли, потом разобрались и по этапу в Москву пригнали. Лет 12 ему было, больной весь, дикий, что твой волчонок, по- русски почти не говорил. Его тут прямо на дороге и бросили. Федор Петрович его к себе взял, в латинскую веру окрестил, сам всему обучил, хорошего доктора из него вырастил. Он теперь в Рязани где-то служит по врачебной части, женился, слышно, на немочке. Хороший барин, благодарный, добрый…
— Дедушка, расскажи про лошадок! Как они у вас на пенсии живут?- развеселились девочки.
— Расчирикались, воробушки милые! Да уж сколько раз рассказывал, а вам все мало! Ну, слушайте… Ходит бывало батюшка наш по базару, а там татары лошадок стареньких на конину продают. Вот они Федору Петровичу на ушко и шепчут: «Купи нас, добрый человек, мы тебе еще послужим!» Ну, он и сжалится, купит, поездит на них немного, а потом уж они у нас так просто живут, на хлебах – отдыхают вроде, пока, значит, не помрут. А доктор, тем временем, уж других выкупил.
— А новые лошадки ему тоже на ушко шептали?- хитро улыбаются девочки
— А как же, конечно, а то, как бы он догадался их выкупить? Мы с лошадками этими на одном рационе проживали. Бывало, едем с доктором по Москве, я ему: «Батюшка, отобедать бы!» Он купит четыре калача: один мне, один себе, два лошадкам. Вот и пообедаем… А вот для каторжан своих, арестантов пересыльных ничего не жалел. Специальные булки им в дорогу у Филиппова заказывал…
— Что за булки такие — специальные?- удивилась женщина.
— А их из мелкой муки, на соломе выпекают, они долго не черствеют, чуть не полтора месяца… А еще пироги, апельсины корзинами возил, орехи.
Радовался как ребенок, когда арестантам все это раздавал. Его купчихи – благотворительницы все упрекали: мол, к чему это баловство, преступники ведь.. А Федор Петрович им: «Они для меня не преступники, а, прежде всего, страдальцы, не мне их судить, для суда Бог есть. Мне же они — дети, кто о них позаботится, кто побалует?»
Бывало, каждого перекрестит, кого обнимет, расцелует, на шею мешочек с душеспасителной книжкой повесит. Никого не боялся, к самым злодеям-душегубам в камеру заходил, беседовал, наставлял. Они перед ним на колени падали, плакали, благословляли его, родным отцом называли. А батюшка с ними еще по этапу несколько верст вместе пройдет, хоть зимой, хоть летом… Не могу без слез вспоминать…
Цветные иллюстрации Алексея Кондрашова
Елена Гаазе